Мне надо ехать к ней. Тем более что, кроме меня, никто в мире не расскажет ей, как и почему все получилось.
Правда, узнав, она, может быть, возненавидит меня — если не навсегда, то надолго.
Но иного мне не дано.
Я стал перестраиваться для разворота. И сразу же понял, что день неудач еще не кончился.
Началось с того, что мне не удалось вырулить на Первую Мещанскую, как я было собрался — такой планчик возник у меня на ходу, как только компьютер в машине нарисовал мне самый оптимальный маршрут. Не удалось же потому, что развязка на Сухаревке была перекрыта — Мещанка оказалась до отказа заполненной людьми, сплошной колонной валившими — едва открывался светофор — поперек Кольца на Сретенку, наверное, чтобы, пересекая центр, двигаться то ли к Кремлю, то ли еще дальше — может быть, к резиденции правительства, своими очертаниями всегда напоминавшей мне пароход в круизе. Возможно, это была и не демонстрация совсем; даже издали, еще с эстакады, где я был вынужден остановиться, тихо ругая себя за то, что заблаговременно не поднялся снова на ярус, оказалось можно заметить тут и там высоко поднятые образа, наверное, или, может, хоругви (в этой терминологии я всегда путался). И черные рясы виднелись во главе колонны, они группировались вокруг очень массивного на вид, тем не менее высоко над головами влекомого здоровыми мужиками православного креста. Надписи над длинными транспарантами отсюда не прочитывались, но и так яснее ясного было, что шествие организовалось в защиту исконной веры и против инфильтрации веры чужой, традиционно враждебной — хотя и в той, другой вере почитались прежде многих иных и пророк ‘Иса, и Муса с братом своим Харуном, и жившие ранее их Ибрахим, Йакуб, Йусуф, и Марйам, непорочная родительница ‘Исы, и многие другие. Нет, конечно; наивно было бы ожидать, что процесс вытеснения, каким бы ни хотели сделать его постепенным и безболезненным, пройдет тихо и мирно: то было бы никак не в российской традиции. Стоит вспомнить историю раскола, в коем проявились многие и многие грани русской души; а хотя и у других бывало ничуть не хуже, и Варфоломеевская ночь приключилась все-таки не у нас; но так или иначе, шуметь еще будут, да и не только шуметь, и жертвы, возможно, случатся — однако немного, потому что крутоносая ладья полумесяца приближалась не в балласте, а глубоко, ниже ватерлинии, осевшая под грузом золота — если уж выражаться этаким штилем. И как ни странно, не зеленое знамя несло оно вместо флага, но российские великодержавные цвета; и потому демонстрации будут, а вот до стрельбы вряд ли дойдет.
Так поразмышлял я какое-то время — пока не убедился, что ждать тут — дело совершенно пустое: народ валил и валил, а машины, все же пытавшиеся проехать, время от времени, толчками, как переутомившееся сердце старается гнать кровь по сосудам, — регулировщики заворачивали обратно по Кольцу и никуда больше. Мне рулить назад было не с руки; и я во время очередной систолы рванулся не на разворот, а вперед, и уже не по Сухаревской, а по Курской развязке взобрался на второй ярус, в плотном потоке машин доехал, перестраиваясь и всячески изворачиваясь, аж до Сокольников — и не стал даже перестраиваться для левого поворота: уже с развязки видно было, что перед Сокольническим кругом — пробка, а еще выше, где третий ярус кончался, снижаясь, чтобы слиться со вторым, нашим, — машин сползлось столько, что я на мгновение даже испугался, что сооружение не выдержит и рухнет всем нам на головы; не рухнуло — но медлить здесь еще мне не захотелось, а отказываться от своего намерения и ползти, куда ведет колонна, — еще менее.
Позволив себе на несколько секунд расслабиться, я спросил себя — уверен ли в том, что действительно этого хочу, и получил единственно возможный ответ, заранее мне ведомый. И в самом деле — к чему откладывать, другого такого вечера может не случиться достаточно долго; и желание встретиться и объясниться будет еще немалое время ворочаться во мне, каждым своим движением вызывая боль. И вот, решив так, я, когда колонна снова поползла, рванул, словно управлял быстрым танком, чья броня крепка, и, распихивая всех, оставляя и получая вмятины, протиснулся все-таки до Балтийского вокзала, прорвался к первому же съезду, — и наконец-то влился в Первую Мещанскую, ранее проспект Мира, а до того — Первую Мещанскую опять же; и потек по ней вверх. Туда, где раньше жила Ольга, и где мне, как я рассчитывал, предстояло увидеться с моей собственной дочерью и заявить на нее все возможные и невозможные отцовские права. Если она не выгонит меня в шею, конечно.
Не сразу, но я вывернул все-таки к нужному мне дому — настолько длинному, что он казался совсем невысоким, хотя и был о двенадцати этажах. Наугад остановился примерно посередине, вошел в подъезд, посмотрел на номера квартир, сделал простой подсчет — нет, надо было проехать еще не менее трех подъездов. Так я и сделал. Поднялся наверх. Остановившись перед нужной дверью, для уверенности еще раз проверил номер по бумажке. Сходилось. Я позвонил. Проскочило несколько секунд. Сердце вышло из-под контроля.