К только что подрулившему к стоянке самолету с изображением кувейтского флага на стабилизаторе — то был «Ту», никак не «боинг» — как раз подали трап и в темпе разворачивали ковер. Почетный караул застыл, как нарисованный. Выход открылся. Шейх Абу Мансур — во всем национальном — спускался по ступенькам медленно, достойно, снижался, а не спускался. Вот ступил на ковер. Распахивались объятия. Но меня интересовал не столько сам шейх, сколько следовавшая за ним свита. Лишь некоторых я не опознал, но и тех, кого узнал, было достаточно, чтобы понять: визит серьезный. Четверо денежных людей — из самых больших — и трое представителей другой профессии; эти на передний план не лезли, но я их углядел. Ну, что же: значит, есть смысл воспользоваться тем приглашением, что содержал в себе конверт побольше.
Ну, что же: значит, есть смысл воспользоваться тем приглашением, что содержал в себе конверт побольше.
Так. Теперь можно и выключить. Позвонить Липсису? Ничего, Изя, не вспотеешь. Мы с тобой, конечно, старые приятели и давненько не виделись, хотя временами и находились неподалеку друг от друга, но это еще не повод, чтобы так, сразу, едва приехав, мчаться к тебе. Интересно, конечно, кой черт занес тебя от Стены Плача аж в Москву, но мое любопытство потерпит, да и ты обождешь еще. Сейчас время просмотреть газету: на новом для себя месте следует побыстрее зарядиться полезной информацией. Что такого случилось, пока я спал в своем купе? А, «Известия»?
Нет, ничего особо занимательного. Примерно то же, что и во всем мире. «Дом Романовых? Но какой подъезд?». «Английский пример убедительно доказывает закономерность прихода к сочетанию монархии и социалистических идей, испанский — возможность успешной реставрации. Однако насколько европейский опыт приемлем для России?» Ну и так далее.
Ну, что европейский опыт неприемлем, в этом мы вроде бы должны были убедиться давным-давно; россиянин — не европеец, в нем слишком много татарина. Пользоваться же собственно русским методом — тоже не сулит ничего хорошего: его самая характерная черта — вдруг сворачивать с пути, на котором вот-вот уже должны возникнуть хорошие результаты, и бросаться черт знает куда, в очередной раз начинать все сначала. Почему? Да потому, что терпения не хватает. Хочется, чтобы все сделалось сразу. Желательно, само собой. Только произнести заклинание, всего и делов. Надо лишь в памяти найти его. Или, выражаясь более современно, — принять решение (постановление, указ, закон, как угодно). А надежда на заклинания, на джинна из кувшина — куда более восточное явление, чем европейское. Значит, нечего и заглядываться на Запад.
Не знаю, какие еще мысли пришли бы мне в голову, если бы в следующий миг газета не вспыхнула ярким и голубым, не обычным для бумаги пламенем. Сразу вся. К счастью, пальцы мои приучены к высоким температурам, так что удалось, шипя сквозь зубы и невнятно чертыхаясь, дотащить ее до ванной; иначе пришлось бы платить за безнадежно испорченный ковер. Я пустил душ, с пальцами же проделал известные действия, предохраняющие от развития ожога. Событие это меня почему-то не удивило: видимо, подсознательно я ждал чего-то в этом духе — свидетельства о том, что мой приезд не прошел незамеченным. Предупреждения, вот чего я ждал — и дождался: для серьезного покушения это было слишком наивно. Даже смешно.
Однако вместо того, чтобы посмеяться над чьей-то детской демонстрацией, я неожиданно для самого себя зевнул; с возрастом отвык спать в поездах, ничего не поделаешь. Сейчас недурственно было бы отдохнуть. Но сперва следует позвонить. То-то удивится некто, услыхав мой голос. Тут все, кому положено, наверное, давно решили, что меня и на свете нет — во всяком случае, в активной жизни. Однако же жив курилка, жив, жив, не умер…
Ухмыляясь при этой мысли, я набрал номер. И уперся в автоответчик. Прослушал вежливое предложение высказать все, что у меня на душе. Этим пренебрег. Шутки с ответчиком давно известны: цифровая схема работает, а хозяин сидит, покуривая, впитывает информацию, чтобы успеть как следует приготовиться к личной встрече, и думает при этом: дурак ты, дурак — в твой, разумеется, адрес. Так что я ограничился тем, что назвал номер и присовокупил, что старый-престарый дружок ожидает звонка поздним вечером.
Потом я долго сидел и чесал в затылке. Полагают, что это действие помогает работе мысли. Ее ясности. Ясности мне сейчас не хватало. Потому что, с одной стороны, мне нельзя было, по всем правилам, делать того, что, с другой стороны, сделать очень хотелось. В конце концов я убедил себя в том, что я ведь хочу позвонить ей не потому, что мне так уж не терпится ее увидеть и серьезно поговорить на важную (как я полагал) для нас обоих тему; нет, никоим образом не потому.
В конце концов я убедил себя в том, что я ведь хочу позвонить ей не потому, что мне так уж не терпится ее увидеть и серьезно поговорить на важную (как я полагал) для нас обоих тему; нет, никоим образом не потому. А лишь по той причине, что она должна была увидеться со мною на вокзале (конечно, ни в коем случае не вступая в контакт, просто — увидеть меня и сделать так, чтобы я увидел ее), там ей следовало передать мне кое-какую информацию при помощи давно разработанного кода движений, ничего не значащих для постороннего, но полных смысла для посвященного. Тогда я знал бы, в каком порядке совершать ближайшие действия. Электроника тут не годилась: все доступные нам частоты могли контролироваться чрезмерно любопытными и не очень дружелюбными людьми. Ольга не пришла, и мне совершенно необходимо было выяснить — почему: может быть, с ней беда, а возможно, что-то изменилось в обстановке. Да, я определенно должен позвонить и все выяснить. И никто не вправе будет упрекнуть меня: все иные источники информации откроются для меня только завтра — и то не сразу.
Разумеется, разговор должен быть предельно общим: не знаю, как с ее телефоном, но уж здешний-то, гостиничный, наверняка прослушивается. Ни слова о деле. Убедиться, что она в порядке, и назначить свидание, не называя, конечно же, места встречи его общепринятым именем (улица, номер и прочее), но пользуясь лишь своего рода шифром — криптографией воспоминаний.