— Еще не видишь. И сама я увидела до конца только здесь. Да, здесь, на этом диване, с ним, во время всего на свете — только, пожалуйста, не рисуй себе картин, это ведь бессмысленно, все равно — было…
— Что же ты увидела до конца только здесь?
— Но я ведь уже сказала тебе в самом начале: это не он. На самом деле не Павел. Хорошая копия, но не мастерская все-таки. Там, когда встретились, и потом, пока ехали, разговаривали, мне мерещилось — что-то не так. Но, сам понимаешь, после такой беды, после больницы, где его, как говорится, из кусочков собирали, и его, и отца его…
— Стой. Долинский?
— Ну, конечно же. То есть… Отец Павла точно был Долинский, разумеется. Но если этот — подделка, самозванец, то кто его отец, я просто не знаю. Тоже самозванец? Ох, я уже больше ничего не соображаю…
— Ты что — раньше с отцом не встречалась?
— Ну видала, конечно… Он вообще-то очень редко показывался на людях. Даже до катастрофы. Помню только, что он говорил, что никогда и ни к кому не собирается идти в советники, говорил, что для этого надо обладать двумя «Х»: хитростью и холуйством, а у него таких талантов нет.
— Именно так и говорил?
— Мне кажется, почти буквально.
— Так-так. Постой-постой. А твоя покойная мама его знала?
— Когда-то с ним работала. Понимаешь, в этом-то дело: после больницы он наотрез отказался принять ее даже на пять минут, хотя повод был серьезным. После этого наши друзья запретили ей…
— Стоп, стоп. Значит, если бы она появилась, допустим, на съезде и увидела бы Долинского, она смогла бы сказать — он это или не он?
— Я уверена, что смогла бы. Ну конечно.
— Прекрасно. А сын, значит, грозился тебя убить. А меня?
— Тебя? — переспросила Наташа как-то растерянно. — Нет, не помню… Точно: нет.
— Но обо мне он знает? В смысле — кто я, откуда, чем занимаюсь, как выгляжу?
— Д-да. Знает.
— Ты ему меня показала?
— Нет. Он сам тебя увидел.
— Значит, знал. Еще один вопрос — и начнем собираться. Почему ты мне позвонила? Если ты его усыпила — могла ведь спокойно одеться, выйти, сесть в его машину; водить ты умеешь…
Этого я, правда, не знал, но сказал весьма утвердительным тоном. Она лишь кивнула:
— Умею. А не позвонила по той причине, по которой и его усыпила, когда… когда уверилась, что это не настоящий. Сперва хотела просто разобраться — а может, мне все это просто мерещится, и его усыпила только, чтобы не мешал.
— Стала разбираться?
— Да. Вот, взгляни.
Из кармана халатика, в который она куталась, теперь уже, наверное, озябнув, Наташа достала странную, на первый взгляд, узкую пластиковую карточку, на которой вроде бы ничего не было: ни надписей, ни изображений — просто синее пространство. Такие карточки были мне знакомы. Оставалось только присвистнуть, что я и сделал — впрочем, мысленно.
Ясно. Впрочем — не совсем.
— Скажи: откуда ты знаешь, что это такое?
Она пожала плечами:
— Даже и не помню. Может быть, от Блехина? Наверное, от него, от кого же еще.
— Хорошо, — сказал я. — В свете, как говорится, вновь открывшихся данных, признаю, что обратилась ты ко мне правильно. Что же, будем разбираться. Я сейчас позвоню, а ты собирайся, приедут люди — и мы отправимся по домам.
— Вит…
Я покачал головой.
— Ни о чем сейчас, Наташа, не будем: не время. Потом.
Она, однако, уже по тону наверняка почувствовала: ничего не произойдет, никуда я от нее не денусь. Да я и сам так думал.
— Собирайся, — повторил я. Она послушно сбросила халат, начала одеваться. Я постарался в эти секунды не смотреть в ее сторону. Лишь спросил:
— Где его амуниция?
— В той комнате.
Прежде чем звонить, я обыскал одежду спящего; ничего интересного не нашел, кроме маленькой, плотно закрытой коробочки, содержавшей, как оказалось, две ампулы без маркировки. Мне приходилось встречаться с такими. Коробочку я сунул себе в карман. В соседней комнате, в шкафу — никаких сенсаций. Было немало всяких шмоток, но по делу — ни вещицы. Вернулся. Наталья все еще одевалась.
В соседней комнате, в шкафу — никаких сенсаций. Было немало всяких шмоток, но по делу — ни вещицы. Вернулся. Наталья все еще одевалась. Сумка и одежка ее были те самые, что она взяла из дому, когда мы ехали к покойному дипломату.
— Освежилась, — сказала она кратко. — Тут есть ванная.
— Видел уже. Постой, а это что там стоит?
Я увидел это, когда Наташа отодвинула свою сумку. Футляр характерных очертаний.
— Это? Его скрипка, — сказала она. — Он ведь скрипач — разве я не сказала? То есть тот, который… Этот тоже говорил, что переживает оттого, что руки после аварии какие-то не те, и много времени пройдет…
Она на минуту запнулась.
— Если хочешь, я из-за пальцев и начала сомневаться. У Павла были пальцы скрипача — представляешь, что такое. А у этого — слесаря, механика…
— Да нет, — сказал я. — Вряд ли он слесарь. Но с металлом работает, это уж точно. — Я подошел к спящему, взял за пальцы, перевернул кисть ладонью вверх. — Похоже, руки тоже для тонкой работы. А инструмент?
Я поднял футляр. Скрипка была увесистой. Раскрыл. Инструмент находился в полуразобранном состоянии, но такие собирают за секунду. И еще пара мгновений — чтобы закрепить лазерный прицел. Он лежал тут же рядом, в нижней части. Все — без номеров, без фабричных клейм. Штучная работа, стоящая немалых денег.