Он в это время — насколько я смог уловить — пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяев, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она — сама, лично! — говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским, да-да, с тем самым. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, чтобы убедиться в том, что факт этот замечен и будет соответственно оценен; для того же, чтобы кто-нибудь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала, громко чеканя: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впрочем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями.
Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я пожалел, что преждевременно отправил Наталью в зал, и даже оглянулся с некоторой печалью. Ничуть не бывало: она была здесь, стояла позади меня. Она не выполнила моего указания, но эту тему я решил обсудить потом. Пока же, встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..». Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.
Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.
— Таисия! Крошка моя! Наконец-то!..
На лице девицы появилось странное выражение — как если бы ее собеседник заговорил вдруг на суахили. Но она еще не успела, по-моему, сообразить, что, собственно, происходит, как Наталья и действительно вошла в клинч, вместо ударов нанося противнице громкие и сочные поцелуи, среди которых были и крюки, и апперкоты, и джебы. Следы их, как следы ударов, оставались на лице жертвы яркими пятнами. Их возникло уже, думается, не менее семи, когда девица проявила некоторую волю к сопротивлению:
— Но позвольте…
— Тасенька! Как я рада! Не ожидала встретить тебя тут! Ты одна? А Экзакустодиан Пименович? Здоров?..
Экзакустодиан — это был, конечно, удар ниже пояса, за такие полагается дисквалифицировать. Тасенька — если ее действительно так звали, конечно — выдохнула воздух, забыв издать хоть сколько-нибудь членораздельный звук. Наталья же перешла на театральный шепот:
— Слушай, хочешь?.. Только что узнала: вот-вот он подъедет к артистическому входу…
— Кто?
— Ах, неужели неясно? Он! Не могу же я орать…
— Он?
— Поняла теперь? Через минуту туда будет не пробиться. Мне по страшному секрету сказал старший охранник…
Так проходит слава мира. Бедный профессор мгновенно оказался забытым и брошенным на волю волн. Он недоуменно моргнул — раз, другой. На третьем мигании я подхватил его под руку.
— Профессор…
Он покачал головой:
— Каков темперамент, а? Куда это дамы бросились?
— А, чепуха. Приехал какой-то патлатый артист — или приезжает, не знаю. Но я очень рад возможности побеседовать с вами. Позвольте представиться…
Он выслушал меня внимательно. Включая и просьбу об интервью.
— М-м… Откровенно говоря, не знаю. Видите ли, я себя чувствую еще не очень уверенно после… м-да. Ну и кроме того — я могу и люблю говорить только о моем предмете — это…
— Я в курсе, профессор. Но могу вам обещать: мои вопросы будут самыми простыми, вам не придется задумываться всерьез.
— Но, собственно, вы не услышите от меня ничего интересного — во всяком случае, для ваших читателей. Вряд ли евразийство способно всерьез заинтересовать немцев.
— Наши читатели — русские, профессор, и все, что касается России, вызывает у них самые живые отклики.
— Ну в таком случае — что бы вы хотели от меня услышать?
— Может быть, пройдемте куда-нибудь в уголок? Здесь слишком неуютно для хорошего разговора.
Я отвел его в пустое местечко, где, похоже, собирались поставить какое-нибудь изваяние, но в последнюю минуту раздумали.
— Итак, профессор: полагаете вы, что нынешний путь развития, на который мы, судя по всему, вступаем, был определен уже евразийцами, и мы сейчас лишь реализуем их идеи? Или они тут ни при чем?
— Гм… Думаю, что ощущение неизбежности такого движения возникло значительно раньше.
И дело не только в том, что немалая часть российской аристократии имела восточные корни; но вот к примеру… Вы Пушкина, конечно, помните?
— Ну, разумеется, как всякий русский…
— Сказку о царе Салтане?
— Могли бы и не спрашивать.
— Очень русское произведение, верно? Но ведь Салтан — это султан! Отнюдь не православный государь.