— Ну, за Олину память — земля ей пухом…
Мы выпили до дна без тостов, просто кивнув друг другу. Липсис продолжал — снова в прежней тональности:
— Ладно, то, что я говорил — так сказать, принципиальные положения. Практически же Северо-Атлантический блок, уже лишившись единомыслия, тем не менее медленно, но уверенно, как ползут материки (хотя и не так уж медленно, если пользоваться исторической шкалой времени), подплыл к российским пределам, и это неизбежно заставило шерсть на собачьих загривках угрожающе щетиниться; однако и дурак понимал, что чем теснее нам будет становиться на Западе, тем активнее мы будем искать компенсации на Востоке. Вот пускай теперь и кушают…
Тут я на какое-то время перестал слышать его, отвлеченный совсем другими мыслями. Схватка с заокеанским заклятым другом назрела всерьез. Но многое в ней будет не на нашей стороне. В частности — то самое прошлое, о котором не хотелось думать, но нельзя было не принимать его в расчет.
В России люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упустили из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы создать богатство, нужно было — в принципе — производить ценности, то есть заниматься именно производством; в Штатах никто не пришел на готовое, и общество это — при всех его недостатках — изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. То есть не о том, кто больше и лучше создаст, но — кто больше и ловчее ухватит. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно — воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств у обитателя без всякой компенсации, на биржевой игре; однако все это не увеличивало национального богатства, хотя являлось весьма полезным для создания богатств индивидуальных, но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России. Государство, в свою очередь — как заметил еще мой дед, — заботилось в первую очередь укреплением самого себя, то есть государственного аппарата и в какой-то степени — тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться.
Государство, в свою очередь — как заметил еще мой дед, — заботилось в первую очередь укреплением самого себя, то есть государственного аппарата и в какой-то степени — тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина — вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.
Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. Она же служит главной причиной любого пьянства. В общем, картина свидетельствовала только о том, что безудержная демократия (вернее, то, что под ней понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства — способна привести лишь к диктатуре, но не к той, которую в данных условиях можно было бы даже приветствовать — достаточно просвещенной диктатуре личности, берущей на себя ответственность за совершаемые действия и требующей взамен согласия большинства на некоторые временные меры ограничения (что и возникло в начале века), — но к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая диктатура и существовала в России до самого конца прошлого века…
— Эй, — окликнул меня Изя. — Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.
Я взглянул на часы. Ого!
Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.
— Перерыв объявили, — сказал Изя. — Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналист! Слушай: может, давай заодно и пообедаем — всерьез, как полагается? И еще поболтаем: нет для эмигрантов темы слаще, чем судьба бывшей родины…
— Нет, — сказал я. — Приятного тебе аппетита, а у меня дела.
— Тогда и я поеду, — сказал он. — Здесь мне делать нечего. Вернешься в зал?
— Надо полагать, — сказал я.
— Тогда забери то, что я там оставил на стуле.
— Что, выслать тебе заказной бандеролью?
Изя не улыбнулся:
— Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, — он меченый теперь. Глубоко в нем сидит микробчик. Поймать его не смогли — скользкий подонок, но маковое зернышко в него всадили, так что теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам… А я тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажется вблизи… Усек? Всех благ!
— Пока! — сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами загнал ее вновь куда-то в глубокое подсознание.