Не скрываясь более, я вышел на дорожку и двинулся к могиле, над которой вырастал уже холмик. Три веночка стояли пока еще в стороне, прислоненные к соседней решетке; самый большой принадлежал скорее всего друзьям, из маленьких один был наверняка от дочери, а что третий — лично от меня, я знал совершенно точно. Я подошел. Тот парень следовал за мной на дистанции в три шага, готовый остановить мое продвижение, едва только последует сигнал. Но пока команды еще не было. Все — кроме не поднимавшей глаз Натальи — смотрели на меня настороженно, однако без страха. Да и чего им было бояться? Чтобы совершенно успокоить их, я в пяти шагах от могилы провел пятерней по лицу, сдирая маску, подставляя весеннему воздуху все свои морщины, хотя они меня и не красили. При этом я постарался улыбнуться как можно более приятно.
Странно, но никто из них не удивился моему преображению — или не показал удивления; народ был, впрочем, ко всему привычный. Я отдал общий поклон, подошел к Наталье (она только сейчас подняла на меня глаза и тоже, кажется, не удивилась), взял ее руку и поцеловал. Я не хотел говорить ничего, да и не нужно было. Она сжала мои пальцы — крепко, но только на мгновение. И тут же — неожиданно, я полагаю, для всех куда более, чем для меня — уткнулась лицом мне в грудь. Я провел рукой по ее волосам, едва прикасаясь к ним, и обнял за плечи. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», — сказал поэт.
Так мы постояли несколько секунд — у всех на глазах. Те молчали, только Батистов шумно сопел: если он и хотел бы серьезно поговорить со мной, то теперь и здесь это не могло получиться. Наталья подняла голову, глаза у нее снова повлажнели. Продолжая обнимать ее за плечи, я дружелюбно улыбнулся — на этот раз персонально Батистову:
— Как поживает Herr Oberst?
Ему не оставалось ничего другого, как ответить в том же духе:
— Привет, привет, спецкор. Хорошо, что пришел: к тебе есть вопросы.
Это меня не смутило: я и так знал, что есть. И ответил:
— У меня тоже.
— Вот и прекрасно. Приезжай все-таки ко мне, и поговорим.
От предложенной чести я отказался:
— Жаль, но не получится. Я ведь говорил уже. В ближайшие дни, во всяком случае, никак. Вот разве что после дня «Р»…
То есть после референдума. Но тогда я ему буду на фиг нужен. И он со мной не согласился:
— Я тебя по-доброму приглашаю. Но могу по-всякому.
— Можешь, как же, — согласился я. — Но знаешь, кому это не понравится? Очень не понравится?
— А мне на…
— Акимову, — закончил я.
Генерал Акимов вообще был фигурой странной. Порой казалось, что он — не кто иной, как дослужившийся до больших звезд подпоручик Киже. Слухи ходили всякие. Имелись еще люди, лет двадцать тому назад знавшие его по работе во внешней разведке; но они давно вернулись домой, а он, говорят, все еще подвизался где-то вдалеке — во всяком случае, специалисты уверяли, что он возникал то тут, то там — преимущественно на Востоке, — когда у России всплывали там свои интересы; а всплывали они часто. Однако такая репутация может вызвать уважение, но никак не страх: в конце концов, московских работников редко вплотную затрагивает происходящее где-то за тысячи верст, за семью границами. Но досужие аналитики не поленились поработать — и пришли к выводу, что всякий раз, когда мнение Акимова по какому-то поводу — о ситуации либо о конкретном человеке — становилось известным, и им пренебрегали, обязательно происходило нечто, в результате чего то ли ситуация круто менялась, то ли с человеком что-то случалось — чаще всего обнаруживались факты, после чего репутация рушилась раз и навсегда, и человеку впору было идти торговать сигаретами: репутация исчезала не только сама, и не только с занимаемым местом, но и со всякой недвижимостью, а сверхнадежные банковские счета в мировых финансовых крепостях оказывались вдруг арестованными, и государство начинало тяжбу по их конфискации. Наверняка значительная часть рассказывавшегося относилась к фольклору; но дыма без огня, как свидетельствуют, не бывает. И поэтому когда кто-то упоминал эту фамилию, у собеседников наступала пора серьезных размышлений.
— …Акимову, — сказал я.
И Батистов действительно задумался. Он наверняка подозревал, что я блефую; но кидаться камнями не решился — возможно, предполагал, что и у него есть какие-то грехи.
Раздумья его продолжались ровно полминуты.
— Ладно, — сказал он. — Предлагаю компромисс. Мы все сейчас едем на поминки. Будут еще кое-какие люди. У Ольги покойной — тесно, у нас, как сам понимаешь, — не в цвет; мы сняли зальчик в Центре на Краснопресненской, в одном из ресторанов, знаешь, в подвальчике…
— Бывал.
— Присоединяйся к нам. Там и поговорим. Спокойно, без эмоций. И, как понимаешь, без неожиданностей.
Я перевел взгляд на Наталью. Она кивнула и даже попыталась улыбнуться:
— Правда, поедем. Пожалуйста…
— Согласен, — кивнул я.
— Вот и хорошо. Машина, как я знаю, у тебя своя…
— Объявляю благодарность, — не сдержался я. — От лица службы.
Кажется, он принял это за похвалу.
— Так что поезжай в нашей колонне.
— Идет, — сказал я. — Наташа, приглашаю в мою машину. Она классом повыше, чем автобус.