Что же касается ти-ви-людей, то когда мы с Натальей затесались в кулуарную толпу, не спешившую пока что занимать места в зале, даже не стараясь прислушиваться к разговорам вокруг, я пришел к выводу, что движущей силой временного телевизионного руководства был, пожалуй, не только страх перед грядущей властью, но и неизбывное желание выдать сенсацию: где-то возник и быстро распространился повсеместно слух, что на открытии съезда появится наконец сам претендент Искандер и, не исключено, выступит с программной речью. Как бы ни относился преемник безвременно усопшего главы всего ТV к идее монархии и исламизации, упустить сенсацию он никак не мог бы. Правда, у меня были некоторые основания полагать, что первый вицедиректор, вот уже несколько часов исполнявший обязанности почившего, придерживался вовсе не тех политических убеждений, что его бывший шеф. Не будь я в этом уверен, возможно, стал бы искать другие пути приведения телефирмы к нормальному знаменателю; но этот путь оказался самым коротким — хотя и не самым гуманным, наверное. Однако боксеры на ринге в минуты боя как-то не задумываются о гуманности; у них хватает других тем для размышлений.
Если же говорить обо мне, то я вовсе не был уверен в том, что Претендент действительно принял решение присутствовать сегодня на съезде; реши он так, я бы наверняка знал. Но слухи все крепчали и, наверное, поэтому открытие заседания все откладывалось. Мы с Наташей успели выпить кофе в одном из буфетов; я не смог удержаться и еще раз внутренне посетовал на неимоверную дороговизну — здесь, на съезде — самых элементарных вещей; уж не знаю, что думали торговцы о среднем уровне доходов как делегатов, так и заинтересованной публики. Куда остроумнее было бы сделать угощение вообще бесплатным — хотя (тут же опроверг я сам себя) тогда на съезд привалило бы пол-Москвы: у нас по-прежнему страшно любят проехаться на чужака, на халяву.
Во все сгущавшейся толпе я увидел знакомую фигуру Бретонского. Мы с Наташей поспешили к нему. Казалось, он обрадовался нашему появлению: похоже, у него были какие-то новости, и ему не терпелось поделиться ими хоть с кем-нибудь.
— Приветствую вас, барышня. Здравствуйте, маэстро. Смотрите. Видите эту четверку? Обратите внимание на выражение их лиц: как будто хины объелись, не правда ли?
Четверо были — Зеленчук, Пахомов, Веревко и Сухов, военный промышленник. Все из моего списка — более не представлявшие для меня никакого интереса. Отработанный материал. Но из вежливости я все же поинтересовался:
— Что же их не устроило, если не секрет?
— Какие же тут секреты — все наружу… Их не устраивает — да и меня тоже, признаться, — что Лепилин захапал себе весь доклад. По сути, объявил себя главным, выдвигающим Претендента — а это, как вы понимаете, в будущем чревато всякими благами… Ладно, Лепилин выбивает себе дворянство; но и остальные — не такие уж альтруисты, у каждого из нас есть свои виды на будущее.
Сейчас состоится закрытое заседание оргкомитета съезда — и перекопают регламент, так что каждую главу будет читать другой докладчик. Демократично, вы согласны?
— Наверное, на заседании будет интересно…
— Нет-нет, друг мой. И не пытайтесь. Там не будет никого, кроме членов оргкомитета. И, разумеется, самых доверенных лиц. Это ведь только я, идеалист, присутствую тут в единственном числе, мыслители никогда не бывали богатыми и удачливыми в мирских делах; у остальных — и секретари, и референты, и телохранители, и мало ли кто еще…
— Ну а почему бы вам не обзавестись в последний миг…
Бретонский покачал головой.
— Об этом надо было думать месяц назад. Такой номер не пройдет, хотя я бы с удовольствием… (На этот раз взгляд его в сторону Натальи был более продолжительным — и откровенным.) Кстати, не сработает и никакое пишущее устройство: будьте уверены, с технической точки зрения мероприятие подготовлено на высочайшем уровне.
Это, кстати сказать, было известно мне лучше, чем ему; но я не подал виду.
Через час — то есть за час до открытия — я еще не нашел никого и ничего, что помогло бы ухватиться хоть за самый кончик той тончайшей нитки, которая провела бы по хитрому лабиринту догадок и предположений, в коем я сейчас оказался — почти неожиданно для самого себя.
Между тем делегаты и гости все прибывали; ощущая значение предстоявшего, никто из них не мог спокойно усидеть дома: не каждый день и не каждый год доводится участвовать в событиях воистину исторических. Находившиеся под моим началом люди и внутри театра, и снаружи информировали меня о каждом вновь прибывшем, так что уже и сейчас на связь приходилось выходить поминутно, а что будет еще через полчаса — можно было лишь со страхом представлять. Сам же я был занят основным делом: в то время как группа специалистов искала заряд, я искал человека. И не находил. А время между тем утекало — и мне казалось, что прочные перекрытия Художественного театра начинают уже явственно колебаться под ногами.
Я в который уже раз пересекал холл третьего этажа, куда гости еще не добрались, и всякий, кто попадался на пути, принадлежал к персоналу или охране, — когда мой фон ожил в кармане в очередной раз. Еще и до этого при каждом вызове во мне что-то вздрагивало: было страшно, что вдруг мне доложат снаружи, что искомый субъект благополучно прибыл и проследовал внутрь; это означало бы наверняка провал моей версии: свидетельствовало бы о том, что он не был здесь ночью, а следовательно — не устанавливал фугаса, не готовил взрыва — и вообще причастен к замыслу устранения ничуть не более, чем я сам. Потому что было бы слишком уж наглым с его стороны — побывать тут ночью, успеть установить заряд — и ускользнуть, чтобы теперь появиться как ни в чем не бывало: наглым — потому что уровень риска для него оказался бы куда больше разумно приемлемого, а рисковать он не стал бы ни в коем случае.