— Тебя увезли силой?
— Нет… Это потом, все объясню потом. Приезжай, я хочу отсюда уехать.
Наверное, придется стрелять, — как-то механически подумал я. — Ну и черт с ним: понадобится — будем стрелять…
— Ты где?
— За городом. В Нахабине. Туда надо ехать…
— Знаю, как. Адрес?
Она назвала.
— Выйдешь на улицу?
Она словно посомневалась секунду, потом сказала:
— Скорее всего да.
— Выйдешь на улицу?
Она словно посомневалась секунду, потом сказала:
— Скорее всего да. Если нет — войдешь сам. Это просто.
— Их там много?
Мне послышалось — она усмехнулась. Почудилось, наверное.
— Один.
— Уверена?
— Вполне.
— Выезжаю.
— Только будь осторожен.
— Да уж, с тобой только и делать, что остерегаться!..
И я выключил трубку, другой рукой нашаривая скорострельный Изин подарок.
8
Я успел уже пролететь всю Тверскую, ни о чем не думая, следя только за огнями и знаками, когда меня вдруг что-то вроде бы толкнуло под ребра: недоумение. До сей поры я считал, что ему положено возникать где-то в голове, но на этот раз получилось именно так.
Недоумение совершенно ясно сформулировало вопрос, недвусмысленный, как красный огонь светофора: что же это ты, слабоумный, делаешь, и зачем? Ты спокойно, или относительно спокойно сидел у себя в номере, где пришел к недвусмысленно верному выводу: до самого утра — никуда не показываться. Не только носа не высовывать, но и единственной волосинки — если бы у меня в ноздрях росли волосы. Ты полагал — и скорее всего не без оснований, — что даже выйти в ресторан или бар, не покидая гостиницы, — поступок весьма опасный; и после того, как здравый смысл одержал над всем остальным полную и безоговорочную, казалось, победу — по одному звонку, по одной просьбе женщины, о которой ты, если разобраться, ни черта не знаешь — срываешься с места, прыгаешь в машину и летишь неизвестно куда. Ты сейчас воистину подобен слезе на реснице Аллаха: тебя могут таранить, смять в лепешку на трассе, могут расстрелять, когда будешь подъезжать, могут поймать в ловушку и с большим пристрастием допросить — а что касается желающих, то их я успел перечислить раньше. Ты ставишь под угрозу себя — ну и черт с тобой, ты вообще-то, кроме самого себя, никому не нужен; но ты своими руками проваливаешь дело, проваливаешь Игру; за меньшие грехи виноватых в свое время сажали на кол — и тебя стоило бы, вернее — то, что в лучшем случае от тебя останется. И даже когда с тобой будет покончено — совесть продолжит грызть тебя за это — совесть, куда более долговечная, чем могильные черви. Просто непонятно, как это до этого мгновения с тобой еще ничего не произошло, так что тормози, выкрутись, даже не дожидаясь разрешенного разворота — и назад, в город, в отель, в номер, где тебя охраняют, где должны охранять!..
Нога непроизвольно дернулась, стремясь всей подошвой встать на педаль тормоза, чтобы следовать разумному совету. Но, видимо, сказанного и услышанного мной оказалось еще слишком мало, и все, на что нога оказалась способной — это самую малость уменьшить газ. Что, однако, вовсе не означало, что мысли, возникавшие где-то в солнечном сплетении, притихли; напротив — зажужжали еще громче.
Ну подумай трезво: откуда взялась эта женщина, кто подставил ее тебе? Да, разумеется: ты думал о ней, как о дочери; но сразу же после того, как понял, что это не так, — почему не повернулся и не ушел? Почему вообще не мог выяснить все по телефону? Ты не знаешь, не задумывался даже над тем — кто может оказаться ее хозяином, какая перед ней поставлена задача; может быть, вот эта самая: вытащить тебя из-под защиты среди ночи, загнать в такое место, где окажешься один против всех, и как бы ни везло тебе — быстро проиграешь, потому что это не фильм, где герой обязательно должен одержать победу; это жизнь, где героя чаще уносят, чем он уходит своими ногами…
И снова нога дрогнула; но в следующий миг монолог превратился в обмен мнениями.
Второй голос возник где-то в области сердца; голова по-прежнему участия в конференции не принимала.
Послушай, ты, полное собрание ливера! — молвил второй голос весьма пренебрежительно. — Хватит тебе трястись за себя! Что касается Игры, то не ты ее разыгрываешь, ты только один из команды, пусть и не самый ничтожный — но всего лишь один. И даже если ты в этот же миг исчезнешь — оставшиеся поднатужатся и доведут партию до конца. Это не теннис и не шахматы; это игра командная, и бывает, что выигрывают и вдесятером. Но даже быть на сто процентов обманутым, проведенным за нос, околпаченным и так далее — куда менее позорно, чем не прийти на помощь, о которой просит женщина — женщина, с которой у тебя уже возникло нечто такое, на что ты более и не мог рассчитывать. Если она обманывает, хитрит, работает на твоих противников, и в результате ты проиграешь — это ей потом будет плохо, не тебе, потому что и она все то, что успела сделать, делала не по обязанности, или не по одной только обязанности, но потому, что и ты для нее — не ровное место, столько-то мы уже научились понимать и чувствовать в жизни, тут ты меня не убедишь, двенадцатиперстный мыслитель. Если быть мужчиной означает еще что-то, кроме анатомического устройства, то только так и можно, и нужно поступить: мчаться на помощь очертя голову. Не сказано ли в суре «Совет», айяте тридцать девятом: «А те, которых постигнет обида, — они ищут помощи». Так что вперед — и только вперед, остальное будет видно на месте.