Я кивнул:
— Ответ, я бы сказал, исчерпывающий.
— Во всяком случае, я считаю, достаточный, — сказал Филин. — Хотя, конечно же, причин для какого-то поступка бывает, как правило, больше одной. Просто сам человек не всегда понимает это.
— Но вы-то понимаете, раз говорите так?
— Я всегда старался понять мотивы своих решений. Командир, если он настоящий командир, всегда должен отдавать себе отчет в них — чтобы по возможности исключать личное. Вот например: я понимаю, что в моем приходе в лагерь Александра сыграло роль то, что он, как-никак, служил в армии, причем — в нашей армии, в той самой, в которой всю жизнь и я служу. А тот, другой претендент солдатской каши не хлебал — и, значит, мне его понять труднее и ему меня — точно так же… Хотя — не знаю, зачем, собственно, я вам это объясняю. Просто созрела, видимо, потребность выговориться. А у себя в войсках не очень-то пооткровенничаешь: там все должны быть всегда уверены в твоей твердости, в ясности твоего ума и обоснованности решений. Всякий командир обязан быть вождем — начиная с командира отделения и до Верховного. Или, может быть, вы мне чем-то так понравились?
Произнося последние слова, он перевел взгляд на молча сидевшую Наталью и улыбнулся:
— Просто мы с вами как-то так… по-семейному сидим, за чайком-кофейком, без суеты, и вы меня ни уколоть, ни подцепить не стараетесь, а ведь для большинства журналистов такой вот разговор — только повод себя самого показать.
А у вас как-то не так — не профессионально, я бы сказал, получается.
Он вдруг выстрелил в меня взглядом — неожиданно, навскидку:
— Теперь у меня к вам вопрос. Оружием владеете?
У меня на мгновение мелькнула идиотская мысль: сейчас он предложит мне поединок, победившему достанется Наталья. На пистолетах, или, может быть, на саблях, которых тут не было; или на мясорубках, может быть… Фу, маразм.
— Стрелять приходилось, — ответил я осторожно. Наташа быстро глянула на меня и потупилась; наверное, ей тоже почудилось, что она тут как-то замешана.
— По мишеням, я полагаю? На меткость?
В жизни мне приходилось стрелять не по одним только мишеням; но об этом распространяться вряд ли следовало. Но и изворачиваться не хотелось.
— Приходилось.
— Скажем, из пистолета? Серьезного, не дамского.
— Бывало. ПМ вас устраивает?
Он только усмехнулся.
— Обойму — прицельно, на поражение — выпускаете за сколько?
Я почувствовал, что начинаю злиться. Злым я себе не нравлюсь; да репортеру и не пристало, он — всего лишь проводник и накопитель информации, а не аналитик. Но все же — что это вдруг ему вздумалось?
— Полторы секунды. Сейчас.
— Раньше, значит, бывало и быстрее?
— Чего не бывает в молодости.
— Верно. Что же: норма профессионала.
— В наше время журналистика, репортаж — занятие небезопасное.
— Ну да, конечно, журнали-истика…
Он протянул последнее слово, глядя куда-то в сторону, отвлеченно, словно думал в эти секунды уже о чем-то другом. Потом посмотрел на меня, чуть наклонив голову набок, шевельнул губами — словно бы медля принять некое решение. Нет, не похоже было, что он хотел как-то поставить меня в неловкое положение; да и зачем? Мог ведь и вообще со мной не разговаривать, послать по телефону ко всем чертям.
Генерал тем временем, похоже, пришел к определенному выводу.
— Так вот, мы о причинах говорили. Но вы как-то сразу перешли к Претенденту. К Александру. А ведь по логике надо было иначе: сперва всегда возникает идея, а потом уже начинаешь думать о методике ее реализации. Вы же не очень интересовались тем, как я пришел прежде всего к самой идее восстановления монархии в России. Или это кажется вам совершенно естественным: многие, мол, пришли, вот и Филин в том числе. Так?
— Разве это не одно и то же?
— Ну, ну… Так нельзя, я ведь не поверю, что вы такой простодушный, а как только я перестану верить, то и пропадут все ваши труды впустую, весь нынешний вечер.
А он хитрее оказался, чем я предполагал. Он уже совсем близок был к тому, чтобы запустить руку в меня поглубже и вывернуть наизнанку; этого нельзя было допустить. И я почувствовал, что внутренне собираюсь в комок, готовясь к серьезной схватке.
Схватки, однако, не получилось — потому что вмешалась третья сторона. Наталья совершенно неожиданно для нас обоих улыбнулась и безмятежным тоном произнесла:
— Сергей Игнатьевич, вам ведь очень хочется это сказать, и вы так усердно готовите почву для этого… А вы просто возьмите да скажите; понимаете ведь, что разговор идет не под стенограмму, и читателю будет сообщено только то, на что будет дана ваша санкция.
А то смешно смотреть, как два неглупых человека петляют друг вокруг друга, финт за финтом…
Филин рассмеялся — неожиданно громко, весело, искренне.
— Воистину — что бы мы делали без женщин!
И сразу посерьезнел.
— Вы, конечно, правы, мадам. Есть желание сказать — но, как говорили когда-то — и хочется, и колется, и мама не велит… Дело все в том, что до половины я в вас разобрался: что вы не очень репортер, или не только репортер — мне ясно, а вот кто на самом деле — остается пока не установленным. Я и не спрашиваю, потому что вы не скажете, это мне ясно. Но человек вы серьезный…