Это, так сказать, дебет. А что с кредитом?
Против меня:
Претендент Алексей.
Его команда.
Православная церковь в целом.
Весь Запад с нашим другом Америкой во главе.
Палестинцы. Хотя они и мусульмане, но пройдет еще много времени, прежде чем удастся как-то сочетать их интересы со всеми остальными. Я уважаю их; однако объективно — вынужден работать против их интересов.
И, надо полагать, мои личные враги — которых не может не быть, потому что они имеются у каждого. Персонально же — тот, кому поручено выбить из игры Искандера: он знает, что я за ним охочусь — теперь знает, — и, естественно, сам вынужден охотиться за мной.
Недаром написано: (Йунус, айят двадцать четвертый): «Вот, — они злочинствуют на земле без права».
Логично, как будто бы. Но особой ясности не вносит.
То есть, что газету мне всучили не из добрых побуждений — совершенно ясно. Однако — кто? Это мог быть любой из них.
Впрочем — не любой.
Не мог, например, охотник за Искандером: до самого отъезда из Германии я и не знал, что мне придется заниматься его поисками. Тем менее мог предполагать это он. Потому что те, кому я известен в моей подлинной сущности, отлично понимают, что вообще-то это не мой уровень, это уровень контрразведчика средней руки. И если бы не крайняя острота ситуации…
Нет, Охотник — не мог. Еще и потому, что он не стал бы пользоваться таким, прямо сказать, детским средством, предназначенным скорее, чтобы напугать, чем для уничтожения. По сути дела — хлопушка.
Та-ак. Отсюда возможен новый поворот: газету подсунул кто-то из своих, в качестве предупреждения: мол, держи ухо востро, ты приехал не на курорт.
Точнее: не из своих — но какой-то доброжелатель. Потому что своим говорить это нужды не было: они-то знали, что я настроен на игру. А если бы и возникла надобность напомнить — было бы это сделано открытым текстом, как уж между коллегами? Неизвестный доброжелатель, как в старом романе?
Но вот стреляли-то явно не с целью предупредить. Мои разговоры не понравились — кому? Одно из двух: если с персом — да еще не по-русски, — то это могло пережать нерв любому европейцу, скорее всего — из ближних, с европейской окраины. Зато если кто-то не выдержал моего амурничанья с янки, то это скорее был некто с Востока. Который решил, что я тут же, не отходя от кассы, продаю Штатам интересы Игры. Подумал, что я переметнулся. Видимо, наши с американцем старания не быть услышанными навели кого-то на такие вот соображения. Взыграло ретивое — и он схватился за пушку.
Ладно, до этого ребята докопаются.
Взыграло ретивое — и он схватился за пушку.
Ладно, до этого ребята докопаются. Что было, то прошло, а что прошло — по известному речению, будет мило. Даже пуля — потому именно, что она прошла мимо.
Тут серьезно другое: после неудавшейся попытки обычно следует другая. И если она последует — то именно завтра: позже она окажется просто бесполезной.
Завтра; когда же?
Естественно — до покушения на Искандера: чтобы я не мог помешать.
Но — очень незадолго до: чтобы не успели поднять большой шум и сплотить, так сказать, ряды вокруг Претендента.
Если Охотник полагает, что он у меня уже вычислен, то должен обезвредить меня еще до того, как мы встретимся с ним лицом к лицу: понимает, что при встрече я — если буду уверен — не позволю ему даже начать. Моя репутация ему, надо думать, известна.
Нападать на меня среди людей он не станет: наверняка помешают, а рисковать он не имеет права.
Пусть то будет даже не он лично, но кто-то из его людей — все равно, риск недопустим.
Снайпер?
Вряд ли; он понимает, что такая мысль придет мне в голову в тот же миг, что и ему самому. И подставляться я больше не стану. Я и так уже гулял нынче вечером, выманивая снайперов на себя. Окончательные результаты мне еще не известны, но что-то, видимо, нашим удалось; во всяком случае, выстрелы наверняка были не по воронам.
Следовательно, моя задача с утра: не высовываться. Ускользнуть отсюда так, чтобы даже свои увидели меня только в зале. Не совершать никаких лишних телодвижений. И до утра безвылазно сидеть тут, в номере. Тут меня страхуют: здешний официант наверняка не одиночка. Да мне ничего и не нужно, все есть — и выпить, и закусить, и даже снотворные таблетки — которых я, впрочем, на этот раз принимать никак не собираюсь: с утра голова должна быть совершенно ясной.
Что, кстати, означает, что пора баиньки: перед работой главное — как следует выспаться.
Как бы в доказательство только что сформулированного тезиса, я сладко зевнул. Встал. Потянулся.
И конечно, именно в этот миг телефон опять заголосил. Мой мобильник.
Только теперь я сообразил, как ждал в подсознании этого звонка. Как надеялся, что он будет.
Я схватил трубку. Заставил себя произнести спокойно, даже как бы чуть сонно:
— Да?
— Это я.
Как будто я не узнал бы ее без такого заявления!
— Куда ты девалась? Черт знает что! Где ты? Почему не здесь? Да я… — Я понимал, что голос мой никак не назвать спокойным или сонным; но уже ничего не мог с собой поделать: сорвался с резьбы.
— Обожди. Не злись. Витал, мне плохо.
— Что с тобой?
Она словно не слышала:
— Пожалуйста… приезжай, забери меня отсюда.