И вот я пишу к Вам и спрашиваю: что нам делать? Неужели же так и закончится то, что, в сущности, лишь начинается? Я вполне убеждён, что не успеет это письмо дойти, как навстречу ему полетит письмо от Вас со справедливым и мудрым решением, что нам не следует больше встречаться, не следует видеться, что даже с письмами, этими проблесками свободы, надо покончить. И я, сообразно с интригой истории, где мы — персонажи, а также покорствуя игу условностей, вынужден буду, как джентльмен, смириться с Вашим решением — хотя бы на время, в надежде, что Судьба, которая держит все нити интриги и не спускает с нас глаз, Укажет нам встретиться вновь и нежданно?негаданно а, где мы остановились…
Нет, друг мой, так я не могу. Это противно природе — не моей собственно, а самой Её Величество Природе, которая нынче утром улыбается мне в Вашем облике, Вашей улыбкой, и от этого всё вокруг так светло: и анемоны у меня на столе, и пылинки в льющихся из окна солнечных потоках, и слова на раскрытых передо мною страницах (Джон Донн); этот свет — это Вы, это Вы, это Вы. Я счастлив, счастлив, как никогда ещё не был — это я?то, которому, обращаясь к Вам, впору терзаться Бог знает каким раскаянием, в ужасе от всего отступаться. Вижу Ваши озорные губки, перечитываю озадачивающие Ваши суждения о муравьях, пауках — и улыбаюсь: тут Вы такая, как были, уравновешенная, наблюдательная — и не только; известно Вам, нет ли, какая ещё, но я?то уж знаю…
Чего же я добиваюсь? — спросите Вы по обыкновению насмешливо и не обинуясь, чтобы вывести из моего ропота ясное предложение. Не знаю — откуда мне знать? Об одном Вас молю: не спешите порвать наше знакомство, не оставляйте меня довольствоваться одним?единственным голодным поцелуем, повремените ещё хоть немного. Нельзя ли выкроить хоть краткий срок, хоть пядь Вселенной, где мы смогли бы вдоволь надивиться этому чуду — что мы обрели друг друга?
Помните ли — ну конечно же, помните! — как мы стояли под деревьями на лобастом склоне, наблюдая, как там, где капли влаги в затонувшем воздухе налились светом, раскинулась радуга и Потоп прекратился? А мы стояли под радужной аркой, словно по праву, дарованному ещё одним Заветом, весь этот мир теперь наш. Выгнулась яркая дуга, уперлась в землю далеко расстоящими оконечностями, но стоит перевести взгляд — картина меняется…
Витиеватое вышло послание, то?то пыли соберётся в завитках слога, пока оно будет дожидаться востребования в почтовой конторе — кто знает, не вечно ли? А я стану время от времени прогуливаться в парке под теми самыми деревьями и верить, что Вы простите.
Ещё более Ваш
Р. Г. П.
* * *
Ах, милостивый государь, всё мерцает, дрожит, всё переливается блёстками, искрится, сверкает. Весь этот вечер я сижу у камина — сижу на покойной своей табуретке, — подставив жаркие щёки дыханию пламени, рдяному шёпоту, просевшей груде, где истлевшие угли рассыпаются — что я с собою делаю! — в мёртвый прах, милостивый государь.
А тогда — там — когда над тонущим миром расцвела в сизом воздухе радуга, — не было же там такого, чтобы ударила в дерево молния и заструилась, сбегая к земле, по древесным членам, но пламя — было: пламя лизало, пламя охватывало, извивалось каждой жилкой, пламя взметалось и пожирало почти без следа…
В воздухе пламя. В ствол —
Огненная стрела.
В уголья естество.
Кости и плоть — дотла.
Не под такими ли древесными кущами укрывались первые наши прародители — а Око их высмотрело, — недомысленно вкусившие знания, которое стало им гибелью?..
Если мир погибнет не в пучине вод, как однажды, случилось, можно точно сказать, что за гибель нас ждёт: это нам возвестили…
И у Вас в «Рагнарёке» — под стать стремительным водам, в которых захлёбывается мир у Водсворта — «Лизало пламя Сурта [29] берега — Земного круга, пило твердь земную — И всплёвывало в небосвод багряный — Расплавленное злато…»
А потом — дождь. Дождь из пепла. Пепла Ясеня?Миродержца.
«Я?сень». Был сень — стал страх,
Стал пепл. Дождём — прах в прах.
В глазах мелькают падучие звёзды — как золотые стрелы перед гаснущим взором. — Предвестье мигрени. — Но пока не нахлынула тьма — и боль — мне ещё остаётся немного света, чтобы сказать Вам… о чём бишь? Не могу я позволить Вам испепелить меня. Не могу.
Я вспыхну — не так, как уютный ручной огонь в славном моём камельке, где крохотно зияют блаженные гроты, где меж хребтов и утёсов ненадолго наливаются самоцветные сады. — Нет, я вспыхну как солома в летнюю сушь: порыв ветра, содрогание воздуха, запах гари, летучий дым — и мучнистое крошево, что в мгновение ока рассыпается прахом… Нет, не могу, не могу…
Видите, милостивый государь: честь, нравственность — до этого я не касаюсь, хоть это и важно, — а сразу о главном, рядом с которым рассуждения о подобных материях попросту суесловие. Главное же — моё уединение, уединение, над которым нависла угроза — от Вас, — уединение, без которого я ничто. До чести ли тут, до нравственности ли?
Я читаю Ваши мысли, дорогой мистер Падуб. Вы предложите горение управляемое, заботливо умеряемое: установленные пределы, каминная решётка с толстыми прутьями, столбики с медными набалдашниками — ne progredietur ultra… [30]