А в граде — сад с кипучею листвою
И светлыми плодами; в этот сад
Являлись асы, чтоб отведать яблок
Заветных вечной младости и силы.
Вблизи из тьмы рос Ясень?миродержец,
Чей корень грыз дракон свирепый, Нйдхёгг,
Но жизнь не сякла в Ясене.
Там тоже Луга и воды были (видим сходство!):
Источник Урд, где будущее с прошлым
Мешалось, многоцветный, но бесцветный,
Недвижный иль играющий мятежно.
Сии места — не одного ли Места
Суть тени? Как деревья — тени Древа?
Мифическая тварь — не из пещер ли
Сознанья, из времён, когда скакали
На тяжких лапах ящеры средь древних
Болот, где не ступали человеки?..
А может, это тёмный дух, что нами
Владел и изгнан был? Или его
Измыслили мы сами, чтоб жестокой
Дать имя нашей хитрости, гордыне,
Желанью мучить стебель живоносный?
Назвали Место и назвали мир
Те люди, что вначале жили, сами
Создав слова, как первые поэты:
Сад, дерево и змей (или дракон),
И женщина, и яблоки, и злато…
По имени вещь обретала облик.
Два имени смешавши, получили
Метафору, иль истину двулику —
Яблоки злата, яблоки златые —
Плод умозренья. Следом чередою
Пришли иносказания: на водах
Чешуйки ряби — это чешуя
На теле змея; ярколистных веток
Изогнутость — змеистая — напомнит
Прелестных рук — змеящихся — движенья;
Под тайным и змеящимся покровом —
Зелёный мох; в укромных нишах крон —
Шары златые — маленькие солнца.
Итак, всё больше различались вещи,
В глазах, в уме змеясь, переплетаясь.
И люди, жившие поздней, узрели
Связь целого с частями, блеска связь
Проворного — с хищеньем, умыканьем
И стала возникать легенда Древа
Растущего в сияньи одиноком.
Мой друг, мы это Место создаём,
Созданьями сознанья населяем:
Дриадами и амиями, сонмом
Драконов, мелюзин. Мы сотворим
Смятенье там, тоску и ликованье,
Трагедию и тайну. Мы прибавим,
Отнимем, усложним, умножим. Купы
Пусть будут кущи райские, на ветки
Мы райских птиц посадим. А ручей,
По нашей воле став кровавым, вскоре
Очистится по нашему же слову,
И побежит по ложу самоцветов —
Но прочь их унесёт, коль пожелаем, —
Простой песок останется, копящий
Извечно память о воды движеньях.
Я вижу Древо грузным и корявым,
С корой шершавой, с узловатым комлем.
Ты — стройным светочем сребристым, с кожей
Коры, с ветвей руками. В лабиринте,
Где в тупиках тернистых ждёт погибель,
Лежит то Место, или средь пустыни,
Где человек бредёт вослед миражам —
Что тают словно лёд на жарком солнце,
Иль словно пена, кружево прибоя,
На зыбистом песке, — и вдруг увидит,
От жажды умирая, это Место,
Но в подлинность его едва ль поверит…
Загадка — ложь, но правда — ей отгадка.
Мы вызываем Место в бытие, Иль нас оно?..
Р. Г. Падуб, из поэмы «Сад Прозерпины»
Роланд спустился по знакомым ступеням ко входу в квартиру и уже готовился отпереть дверь, как его оклик нули сзади. На него смотрела, перегнувшись через перила, крупная женщина в фартуке.
— Куда это вы, мил человек? Там никого нету.
— Я там живу.
— Неужто? А где вы были, когда её забирали? Два дня она валялась, под ящиком почтовым. Без сил, без голоса, ну хоть бы пискнула. Спасибо, я приметила, бутылки с молоком не тронуты, давай звонить в службу соцобеспечения. Увезли её в больницу королевы Марии…
— Я был у друзей в Линкольне. Вы про мою хозяйку, про миссис Ирвинг?
— Ну да. Удар у ней приключился, упала, и бедро заодно поломала. Я вот думаю, не отключили электричество? В квартире вашей. Они ведь знаете какие.
— Я ненадолго… — начал Роланд, но тут в нём проснулась осторожность лондонца: не навести бы нечаянно воров, — и он решил не уточнять: — Я отсюда съеду, как только подыщу другую квартиру.
— Кошек не боитесь?
— В каком смысле?
— В таком, что сладу с ними нет. Приехала за ней «скорая», они давай мяукать, шипеть — а потом все на улицу как выскочат!.. С того, почитай, дня и орудуют у нас в округе, шарят по мусоркам, слоняются под окнами, а уж орут, орут!.. Я звонила в общество бездомных животных, мол, приберите эту живность. Обещали чего?нибудь сделать, но обещанного, сами знаете… В доме, надеюсь, никакую не заперли. Так и посыпались на улицу, ровно клопы из мешка. Дюжина, не соврать…
— Боже мой!
— Чувствуете, как весь двор провоняли?
Роланд принюхался: да, тот же запах, навсегда связанный с чувством неудач, с жизнью затхлой и закоснелой — но теперь этот запах ещё более рьян.
В квартире, как и всегда, было темно. Он нащупал выключатель в прихожей, повернул — лампа зажглась, — и в тот же миг обнаружил, что стоит на кипе нераспечатанных писем, большей частью мягких от сырости, и все эти письма адресованы ему. Он собрал их и пошел по комнатам, зажигая свет. Ранний, тёмно?барвинковый вечер стоял за окнами. Где?то мяукнула кошка, и другая, подальше, отозвалась ей кратко, но истово.
— Слушай тишь! — сказал он вслух. И мгновенно вокруг его голоса собралась эта тишь, столь густая, что впору усомниться — говорил ли ты вовсе.
В прихожей, в ярком свете, на него словно выпрыгнул портрет кисти Мане. Голова отрисована густой тенью, лицо с резкими чертами исполнено раздумья; глубоко посаженные глаза глядят куда?то за Роланда, глядят с навеки застывшей в них спокойной пытливостью. Из всей репродукции, современный электрический светильник особенно явственно выхватил мазки таинственного свечения в глубине хрустального шара, что лежит на столе перед Падубом. Да ещё — тонкие блики, переливы отражённого света у него за спиной, на стеклянном обиталище папоротников, на аквариумной бледной воде. Мане, должно быть, подходил совсем близко и внимательно вглядывался, чтобы подлинно запечатлеть живой свет, который полнил глаза этого человека, тогда живого, а нынче — давно уж покойника.