Она говорит, что у себя в Англии принадлежит к англиканской церкви, но здесь, в Бретани, на родине своих отцов, склоняется к их вере, бретонской разновидности католичества. Кюре наверное бы удивился, узнай он о её образе мыслей, но он, кажется, рад видеть её у себя в храме и уважает её одиночество. Она ходила к храму всё чаще и чаще во время рождественского поста и, подолгу стоя на холоде во дворе, смотрела на фигурки у основания кальвария [73], с таким трудом высеченные из неподатливого гранита. Внутри нашей церкви имеется хорошая фигура Св. Иосифа, держащего под уздцы осла, на пути в Вифлеем (церковь посвящена Св. Иосифу). Отец говорил по дороге о том, как в нашем краю животные в хлеву обретают речь в ночь Рождества, когда целый мир, в состоянии первобытной невинности, примиряется со своим создателем, так же, как это было в дни первого Адама. Кристабель заметила, что поэт?пуританин Мильтон, напротив, превращает момент Рождества в момент смерти Природы, во всяком случае, он придерживается старой традиции, согласно которой греческие путешественники слыхали в ту ночь, как языческие святилища возгласили: «Плачьте, плачьте, умер великий Пан». Я молчала. Мы вошли в холодную церковь. Отец снял свой плащ и накинул Кристабель на плечи, и повёл её в сторону алтаря, я смотрела и думала — спаси, Господи, мою грешную душу! — вот, должно быть, прообраз будущих событий в нашей жизни…
Всегда бывает очень красиво, когда в Рождество, в ознаменование нового мира, нового года, новой жизни зажигают свечи. Наша маленькая церковка с её грузными сводами имеет нечто общее с тою пещерой, в которой столь часто на картинах изображается рождение Иисуса. Люди кругом преклоняли колена и молились, пастухи и рыбаки. Я тоже встала на колени и попыталась обратить мои смятенные мысли в мысль милосердную, благую и молитвенную. Я стала молиться, как обычно, о том, чтобы люди по?доброму относились к убеждениям моего отца, который соблюдает религиозные праздники лишь потому, что видит в них всеобщие праздники жизни и природы — например, Рождество, считает он, возвещает зимнее солнцестояние, поворот земли к свету. Кюре побаивается моего отца, знает, что надо бы поднять голос против неверия, но не осмеливается.
Я заметила, что Кристабель не встаёт на колени, но чуть погодя она всё?таки опустилась на пол, как?то очень медленно и осторожно, как будто у неё кружилась голова. Когда мы снова уселись на скамью — свечи уже горели, — я взглянула на Кристабель: как она себя чувствует теперь? — и поняла! Она сидела на краю скамьи, слегка откинувшись назад и прислонив голову к колонне, глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо выражает усталость, но не смирение.
Она помещалась в тени, сумерки укрывали её, но я видела, что она бледна. Руки у неё были под животом, и по какому?то особому повороту тела, по какому?то древнему оберегающему положению этих рук, я вдруг явственно узрела то, что она таила столь долго, и что мне, исконной деревенской обитательнице, хозяйке дома, следовало бы разглядеть давным?давно. Слишком многих женщин я видела сложившими руки вот так, никакой ошибки быть не может. И когда она сидит, откинувшись назад, ясно видно, что она полна. Итак, она действительно явилась сюда, к нам, в поисках убежища, пристанища. Многое — если не всё — теперь объясняется.
Годэ — та знает. Она необычайно приметлива и сведуща в этих делах.
И отец, наверное, знает, давно уже знал, чуть ли не до её приезда. Он испытывает жалость, и желание защитить Кристабель, теперь я это осознаю; а я приписывала ему чувства, которые не существовали, кроме как в моём воспалённом воображении!..
Что мне теперь делать? что сказать?
Декабря 31?го
Очевидно, я так и не осмелюсь с ней объясниться. Во второй половине дня я поднялась к ней в комнату с подношением — ячменным сахаром — и с книжкой, которую взяла у неё почитать в прежние времена, до того как начала злобиться. Я сказала:
«Прости, что я вела себя так вздорно, кузина. Я многое понимала неправильно».
«Вот как? — отозвалась она не слишком милостивым тоном. — Что ж, я рада, что недоразумению конец».
«Теперь мне известно, как обстоит дело, — продолжала я. — Я хочу тебе добра, хочу помочь».
«Известно, как обстоит дело? — медленно переспросила Кристабель. — Ты полагаешь, мы можем знать о своём ближнем? Ну и как же по?твоему, Сабина, со мною обстоит дело? »
И она уставила на меня своё матовое лицо со светло?зелёными глазами, вызывая на словесный поединок. Интересно, если бы я произнесла слова, застрявшие у меня в горле, если б я отважилась, что бы она сделала, что бы возразила? Я знаю, знаю про неё правду; но я зачем?то принялась запинаясь бормотать, что, мол, неверно выразилась, что в последнее время мучила её, сама того не желая. Она по?прежнему молча смотрела на меня; я разрыдалась.
«Дела мои не столь уж плохи, — сказала она. — Я взрослая женщина, а ты девушка, капризная и по?юному неуравновешенная. Я могу сама о себе позаботиться. Я не желаю твоей помощи, Сабина. Но я рада, что в тебе больше нет ярости. Ярость вредит духу, как я убедилась на собственном горьком опыте».