Сестра моя София к этим предметам была равнодушна. Её привлекало всё, что привлекает женщину: всякие красивые вещи. Читать она не любила. Сестра тяготилась уединённостью нашей жизни, тяготилась ею и матушка, которая, выходя замуж, полагала, что всякий француз — непременно galant, светский лев. Лучше сказать, мне кажется, что она так полагала, потому что брак их оказался несчастлив… Но меня, однако, унесло в сторону. Вот уж третью ночь почти не смыкаю глаз — Вы, верно, скажете, что в мыслях у меня полный разброд — с чего это я вдруг вздумала вместо соображений о «Мелюзине» представить Вам своё жизнеописание? Но моя жизнь и поэма — они так переплелись. И притом я Вам доверяю…
Батюшка носил маленькие круглые очки в стальной оправе — поначалу когда читал, потом постоянно. Ничего не знаю приветливее, покойнее и успокоительнее этих холодных кружков; глаза в них смотрели подводным взглядом: большие, печальные, полные затаённой нежности. Мне захотелось сделаться его секретарём, и я упросила его выучить меня греческому, латыни, французскому и бретонскому — да и немецкому заодно. Батюшка учил — немецкому, правда, с неохотой — однако не затем, зачем я хотела: ему просто нравилось, как быстро я схватываю и как легко усваиваю его объяснения.
Но довольно про папа. В последнее время мне так без него тоскливо, так его недостаёт — оттого, должно быть, что я всё не могу начать свою поэму. — Неспроста…
Выдержка из Парацельса, что Вы привели, мне знакома. Вы со своею обычной сметливостью угадали: мне в самом деле интересны другие облики феи Мелюзины. У неё две ипостаси: Невиданное Чудище — и отчаянно гордая и любящая искусница. Неожиданное слово, но более точного не подобрать: к чему бы она ни прикасалась, всё удавалось нельзя лучше. — Возведённые ею дворцы стояли прочно, кладка была безупречная, камень к камню — и хлеба у неё в полях урождались на славу. Батюшка записал предание о том, что даже фасоль в Пуату завезла Мелюзина — выходит, она дожила до XVII века, потому что, как он доказал, прежде этого времени фасоль в Пуату не выращивали. Не значит ли это, что она была не просто какой?то нежитью, но как бы богиней плодородия, французской Церерой — или, если обратиться к близкой Вам мифологии, фрау Хольдой, богиней весны Фрейей, Идунн с её золотыми яблоками? [14]
Потомство её — в тех и правда было что?то от чудищ. Таким был не только Жоффруа Большой Зуб — или Кабаний Клык — но и те, что сделались королями Кипра и Армении: у кого уши наподобие ручек кувшина, у кого лишний глаз.
А трёхглазый Орриблъ, Ужасный Отпрыск, убить которого строго?настрого наказала она Раймондину перед самой своею метаморфозой — как полагаете Вы о нём?
В поэме — если я всё же примусь за неё, — я хочу взглянуть на события отчасти глазами самой Мелюзины.
А трёхглазый Орриблъ, Ужасный Отпрыск, убить которого строго?настрого наказала она Раймондину перед самой своею метаморфозой — как полагаете Вы о нём?
В поэме — если я всё же примусь за неё, — я хочу взглянуть на события отчасти глазами самой Мелюзины. Однако это будет не рассказ от первого лица — какой, должно быть, написали бы Вы, — переселив себя в её душу. Я постараюсь увидеть её несчастным созданием — могущественным и хрупким — постоянно страшащимся вновь раствориться в воздушном пространстве — вне вечном, обречённом когда?нибудь уничтожиться воздухе…
Меня зовут. Больше писать не могу. Надо скорее запечатать, что получилось — а получилась, боюсь, слезливая жалоба, лепет выздоравливающего. — Снова зовут. — Кончаю. Искренне Ваша.
* * *
Уважаемая мисс Ла Мотт.
Надеюсь, Вы и домашние Ваши уже здоровы и работа — «Мерлин с Вивиан», «Мелюзина», всё сильнее меня пленяющая, — идёт как ни в чём не бывало. — Я почти дописал поэму о Сваммердаме. Вчерне она уже завершена. Теперь я знаю, что в неё войдёт, а что придётся, как ни прискорбно, вовсе выпустить, и когда я поправлю несчётное множество погрешностей, первый же беловой список будет предназначен для Вас.
Бегло начертанный Вами портрет Вашего батюшки очаровал меня и растрогал. Я всегда преклонялся перед его обширнейшими познаниями и то и дело читаю и перечитываю его труды. Вот отец для поэта! Лучше и быть не может! Раз уж Вы упомянули Старого Морехода, осмелюсь полюбопытствовать: не отец ли выбрал Вам имя и не выбрано ли оно с оглядкой на героиню незаконченной поэмы Кольриджа? Я не имел ещё случая рассказать Вам — хотя рассказываю об этом всем и каждому, с таким же постоянством, с каким милейший Крэбб распространяется про нахождение бюста Виланда, — что мне довелось однажды слышать Кольриджа. Как?то раз — я был тогда молод и зелен — меня возили в Хайгейт [15], и мне посчастливилось слышать этот ангельский (хоть и не без кичливости) голос, повествующий о существовании ангелов, о долговечности тиса, о том, как всё живое замирает в зимнюю пору (тут так и сыпались банальности вперемешку с истинно глубокими наблюдениями), о предчувствиях, об обязанностях человека (не о правах), о шпионах Наполеона, неотступно следивших за Кольриджем в Италии по его возвращении с Мальты, о снах правдивых и снах обманчивых. Вроде бы о чём?то ещё. О «Кристабель» — ни звука.