Я почувствовала: она видит меня насквозь; всё это время она прекрасно понимала мои страхи, подозренья, мою неприязнь; и она решила меня не прощать. Тут уже я снова рассердилась и, всё еще всхлипывая, вышла из комнаты. Она заявляет, что помощь ей не нужна, но ведь она уже попросила о помощи и получила её; поэтому она и здесь. Что же будет с нею дальше? Что станет с нами всеми? С ребёнком? Может быть, мне поговорить с отцом? Кристабель по?прежнему напоминает мне замёрзшую змею из басни Эзопа, которую опасно греть на груди. Фигура речи может сохранять власть над нашим воображением, даже когда перестаёт быть уместной. И кто же тогда из нас двоих змея? Но она смотрела таким студёным взглядом… Я начинаю задумываться, вполне ли она в рассудке.
[74]
Сегодня я наконец решилась поговорить с отцом о положении кузины Кристабель. Два или три раза я собиралась это сделать, но что?то мне мешало. Может, я опасалась, что отец тоже немилостиво отнесётся к моему «вмешательству»? Однако это молчание, недосказанность лежит между нами… Я подождала, пока Кристабель уйдёт в церковь; смотрела ей вслед из окна: да, теперь уж любой мало?мальски опытный глаз разглядит её состояние. Она слишком мелкого телосложения, чтобы скрыть живот.
Она слишком мелкого телосложения, чтобы скрыть живот.
Войдя к отцу, я сказала сразу же, с порога — чтоб ничто не сбило, не отвлекло меня:
«Батюшка, я хочу поговорить с тобой о Кристабель».
«Да, я заметил с огорчением, ты стала выказывать ей меньше приязни, чем прежде», — отозвался отец.
«Что до моей приязни, по?моему, она в ней не особо нуждается. Но всему виной недоразумение. Я стала было думать, она становится тебе слишком близка, так что мне… мне уже не остаётся места».
«Так думать несправедливо. И по отношению ко мне, и по отношению к ней».
«Теперь всё разъяснилось, отец, я разглядела, разглядела её положение. Всё настолько очевидно. Раньше я была как слепая, но нынче прозрела».
Отец отвернулся к окну и глуховато произнёс:
«Кажется, нам лучше вообще об этом не толковать».
«Ты хочешь сказать, мне лучше об этом не толковать?»
«Не только тебе, нам обоим».
«Да, но что же с ней станет? Что будет с ребёнком? Они останутся здесь навсегда? Я распоряжаюсь хозяйством, я должна знать, обязана знать заранее. Я желаю помочь, отец, желаю помочь Кристабель».
«Насколько я понимаю, наше молчание и есть помощь, которой она от нас ждёт…» — в голосе отца сквозила странная озадаченность.
«Ну, если тебе известны её намерения, то я спокойна и не буду больше говорить о кузине. Я ведь просто хотела предложить помощь…»
«Сабина, дорогая, о её намерениях мне известно не больше твоего. Я пребываю в таком же неведении. В своём письме она просила «приютить на какое?то время», без уточнений — и я охотно предложил ей наш домашний кров. Однако ещё ни разу я не говорил с нею о причинах приезда, она обходит всё стороною. Даже о её положении сообщила мне Годэ. Годэ всё поняла чуть ли не с самого начала. И как знать, может, она обратится за помощью именно к нашей Годэ, когда придёт срок. Одно знаю — она наша родственница — мы предложили ей пристанище…»
«Она должна довериться нам, нельзя всё хранить в себе», — сказала я.
«Я пытался вызвать её на откровенность, — вздохнул отец. — Но она отвергает такие беседы. Словно даже себе не желает признаться в своём истинном состоянии».
Февраль
Я заметила, что мне больше не доставляет удовольствия вести этот дневник. С какого?то момента он перестал быть упражнением в писательстве, отражением моего подлинного внутреннего мира, зато сделался плоским рассказом о ревности, растерянности, злобе. К тому же я заметила: изливая дурные чувства на бумаге, человек не избавляется от них, не изгоняет их из себя, а, напротив, сообщает им какую?то дополнительную живость, — так разогреваемые ведьмою восковые куклы словно по?настоящему оживают, прежде чем в сердце им вонзится ведьмовская игла. Дневник я начинала не затем, чтобы поверять ему наблюденья за чужой болью и страданием. Ещё я опасаюсь, что когда?нибудь его нечаянно прочтут и неверно истолкуют многие страницы. По всем перечисленным причинам, и для духовной самодисциплины, я на время оставляю мой дневник.
Апрель
Я являюсь свидетельницей вещи настолько странной, что чувствую настоятельную потребность рассказать о ней, хоть и зарекалась не браться за перо, пока лучше не разберусь в себе и в происходящем. Моя кузина теперь уже так полна, так грузна, имеет вид настолько спелый, что, наверное, до родов совсем близко. Но при этом она не допустила даже минутного обсужденья своего положения, ни своего близкого будущего. Она точно окутала нас неведомыми чарами, никто из нас не осмеливается устроить ей нагоняй, заставить поделиться с нами тем, что очевидно для всех, но ею почему?то «скрывается».
По словам батюшки, он несколько раз подводил её к разговору, и каждый раз она отворачивала в сторону. Он хотел бы ей сказать, что мы рады этому ребёнку, что ребёнок — как и она сама — наш родич, кто бы ни был его родитель; мы готовы заботиться о его благе во младенчестве, и о его дальнейшем воспитании; ребёнок ни в чём не будет знать нужды. Отец рад бы это сказать, но как он сам признался, не может по двум причинам. Во?первых, она его устрашает — своим взглядом и всей своей повадкой удерживая от разговора о предмете; и хотя он морально даже обязан говорить о том с нею, он не может собраться с духом. И во?вторых, он не на шутку побаивается, не повредилась ли она рассудком. Не расщепилась ли её личность роковым образом на две половины, что она не дозволяет своей разумной, обращённой к людям половине узнать правду о своём скором будущем? И хотя отец надеется, что она подготовлена к своей участи, он в то же время опасается нечаянно разрушить её хрупкий покой — она может совершенно отторгнуться от нас, впасть в отчаяние и довести до гибели и себя и ребёнка. Отец обращает к ней маленькие милые знаки добра и привязанности, и она их принимает грациозно как должное, словно какая?нибудь принцесса; она охотно беседует с отцом о фее Моргане, Плотине, Абеляре и Пелагии, будто желая наградить его за «услуги». Её ум ясен и жив как никогда, слова блестят и искрятся. Мой бедный батюшка — возможно, как и я — ощущает в себе самом подступающее безумие, когда, по следу любимых мыслей и из вежливости, погружается в слишком уж бесплотные и софистические споры, с комментированием текстов, с декламациями стихов, — тогда как на деле надлежит говорить о том, что вот?вот явится на свет во плоти и потребует практических шагов.