— Лес тут насадил ещё прапрадед Джорджа. И чтобы древесина в хозяйстве была, и потому что любил деревья. Породы сажал всякие, какие примутся. Чем необычнее порода, тем увлекательнее разводить. Джордж за лесом ухаживает. Оберегает. Это вам не какие?нибудь быстрорастущие ёлочки: настоящий смешанный лес. Среди редких деревьев попадаются прямо вековые. А то лесов в наших краях всё меньше и меньше. И живых изгородей тоже. Сколько акров леса свели под пашни! Джордж из леса не вылезает, всё о деревьях хлопочет. Прямо как леший. Надо же, чтобы у кого?то сохранялось чувство истории.
— А вам известно, — сказал сэр Джордж, — что в восемнадцатом веке главным занятием в здешней округе было разведение кроликов? Земли тут песчанистые, сплошь заросли утёсником — на что они ещё годны? А у кроликов этих были такие славные серебристые шкурки. Их отправляли в Лондон, в северные графства — на шапки. Зимой держали кроликов в садках, а как лето — выпускали на прокорм в поля. Соседи ворчали, но кролики плодились себе и плодились. Кое?где даже соперничали с овцами. А потом, как и многое другое, сгинули. Овцеводство усовершенствовалось, стало дешевле, земледелие тоже, кролики и повывелись. Вот и с лесом скоро так будет.
Роланд не смог придумать никакого дельного замечания по поводу кроликов, зато Мод привела статистические данные о численности садков в Норфолке и описала старую башню кроликовода в поместье норфолкских Бейли.
Сэр Джордж налил ещё чаю. Леди Бейли полюбопытствовала:
— Мистер Митчелл, а чем вы у себя в Лондоне занимаетесь?
— Я исследователь при университете. Немного преподаю. Работаю над Собранием сочинений Рандольфа Генри Падуба.
— У него есть славное стихотворение, мы ещё в школе проходили, — вспомнил сэр Джордж. — Вообще?то к стихам у меня душа не лежит, но это мне понравилось. «Охотник» называется. Там про каменный век, про одного молодца: как он ставит силки, точит кремнёвые наконечники, разговаривает со своей собакой, принюхивается, какая будет погода. Очень там хорошо показано, что такое опасность. Однако ничего себе работёнка — всю жизнь возиться с чужими виршами. Тут, в этом доме, тоже как?то жила одна поэтесса. Вы, поди, такую и не знаете. Писала жутко сентиментальную дребедень про Бога, про смерть, про фей да росу…
— Кристабель Ла Мотт, — подсказала Мод.
— Она самая. С причудами была дамочка. К нам в последнее время зачастили всякие, выспрашивают, не сохранилось ли чего из её писаний. Но я им от ворот поворот. У нас с Джоан своя жизнь.
Но я им от ворот поворот. У нас с Джоан своя жизнь. А летом, откуда ни возьмись, заявляется страшно пронырливая американка и давай распинаться, какая это для нас честь — хранить реликвии, оставленные старой сумасбродкой. Сама вся накрашенная, вся в побрякушках, глаза бы не глядели. Человеческого языка она не понимала, пришлось шугануть ружьём. Ей, видите ли, приспичило посидеть в «зимнем уголке» Джоан. Почтить память Кристабель. Дичь! Поэт называется. Вот Рандольф Генри Падуб ваш — действительно поэт. Таким родственником я бы гордился. Лорд Теннисон — тот тоже, бывало, патоку разводил, но вещицы на линкольнширском диалекте у него недурны. Хотя до Мейбл Пикок ему далеко. Вот у кого был слух на линкольнширскую речь! История про ежа просто чудо. «Ежок?нёдоволь». «А ежок?от знай ершится да гомозится, фыркает да швыркает…» Нынче это уже история, нынче такие слова забываются. Кто их теперь знает? У всех только и свету в окошке что «Даллас», да «Династия », да битловский трень?брень.
— Мистер Митчелл и мисс Бейли скажут: «Вот старый брюзга?то». Им хорошая поэзия нравится.
— Да не нравится им эта Кристабель Ла Мотт!
— Мне?то как раз нравится, — сказала Мод. — Она, между прочим, писала и про «зимний уголок» в Сил?Корте. В одном письме. Читаешь — и всё перед глазами: неувядающая зелень, красные ягоды, кусты кизила, укромная скамья, серебристые рыбы в маленьком водоёме… Она видела их даже сквозь лёд…
— У нас был старый кот, и он этих рыб перетаскал…
— Мы завели новых…
— Мне очень хочется взглянуть на «зимний уголок». Я сейчас пишу про Кристабель Ла Мотт.
— А, биографию, — кивнула леди Бейли. — Как интересно.
— Не понимаю, о чём можно написать в её биографии, — сказал сэр Джордж. — Чего она такого особенного совершила? Жила тут в восточном крыле да кропала свои стишата про фей. Тоже мне жизнь!
— Это, собственно говоря, не биография. Это литературоведческое исследование. Но сама она меня, конечно, интересует. Мы ходили на её могилу…
Про могилу говорить не стоило. Сэр Джордж помрачнел. Песчаные брови клином сомкнулись над увесистым носом.
— Эта скверная бабёнка, которая здесь ошивалась, посмела сделать мне выговор — отчитать за то, что могила так плохо содержится. Ужас, говорит, во что она превратилась. Мол, памятник культуры, национальное достояние. «Вашей, что ли, культуры, вашей нации? — говорю. — Нечего соваться, куда не просят». А она спрашивает ножницы, траву на могиле подстричь. Тут?то я и схватил ружьё. Она — в Линкольн, купила ножницы, а на другой день пришла к могиле, опустилась на колени и привела всё в божеский вид. Викарий тоже видал эту дамочку. Он там в церкви раз в месяц служит вечерню. Глядь — сидит на задней скамье, слушает. Такой букетище приволокла. Тьфу, телячьи нежности.