— Она похожа на Кристабель, — сказала Мод. — Трудно этого не заметить.
— Она похожа на тебя, — сказал Роланд, и прибавил: — И на Рандольфа Падуба тоже.
— Она похожа на тебя, — сказал Роланд, и прибавил: — И на Рандольфа Падуба тоже. Шириной лба. Шириной рта. И ещё вот этим, кончиками бровей.
— Значит, я похожа на Падуба.
Роланд бережно потрогал её лицо.
— Раньше я бы, может, и не заметил. Но это так. В вас есть общее. Вот здесь, в уголках бровей, в линии рта. Теперь я это разглядел и уж никогда не забуду.
— Мне как?то не по себе. В этом что?то неестественно предопределённое. Демоническое. Как будто они оба вселились в меня.
— С предками всегда так бывает. Даже с самыми скромными. Если посчастливится узнать их покороче.
Он погладил её влажные волосы, ласково, чуть рассеянно.
— Что теперь будет? — спросила Мод.
— В каком смысле?
— Что нас ждёт?
— Тебя — длинная тяжба из?за писем. Потом — большая работа с ними. А меня… у меня есть кое?какие свои планы.
— Я думала, мы будем работать с письмами вместе… Было бы славно.
— Очень великодушное предложение. Но к чему? Главной фигурой в этом романе оказалась ты. А я… я и проник?то в сюжет самым что ни есть воровским способом. Но зато я многое узнал.
— И что ж ты узнал?
— Ну… всякие важные вещи. От Падуба и от Вико. Насчёт языка поэзии. Я ведь… мне надо будет кое?что написать.
— Ты словно на меня злишься. Почему это вдруг?
— Да нет, не злюсь. То есть злился… раньше. Это оттого, что у тебя всё так уверенно, победительно. Ты подкована в теории литературы. Увлечена идеалами феминизма. С лёгкостью вращаешься в хорошем обществе. Ты принадлежишь к другому миру, миру таких людей, как Эван… А я… у меня ничего нет. То есть не было. И я… я к тебе слишком привязался, слишком стал от тебя зависеть. Я знаю, что мужская гордость в наше время понятие устаревшее и не столь существенное, но для меня оно кое?что значит.
— Понимаешь… — сказала тихо Мод. — Я испытываю… — И осеклась.
— Что ты испытываешь?
Он посмотрел на неё. Лицо её в свете свечи казалось изваянным из мрамора. «Великолепно холодна, безжизненная безупречность…» — который уж раз шутливо процитировал он про себя строку Теннисона.
— Я тебе не сказал. Мне предлагают три преподавательские должности. В Гонконге, в Барселоне, в Амстердаме. Передо мной весь мир. Я скорее всего поеду, и тогда уж точно не смогу редактировать письма. В любом случае это дело ваше, семейное.
— Понимаешь, я чувствую… — Она снова замолчала.
— Что?
— Как только я — хоть что?нибудь — почувствую… меня сковывает холод. Начинает бить озноб. Я не могу… не умею даже высказаться. Я… я не умею строить отношения.
Действительно, Мод вся дрожала как в лихорадке. Но по?прежнему казалась — такое обманчивое впечатление создавали её прекрасно?точёные черты! — надменной, чуть ли не презрительной.
Роланд спросил, самым мягким голосом:
— Отчего же озноб?
— Я пыталась… я анализировала. Причина… в моей внешности. Если у тебя такая… определённого вида внешность… не оживлённо симпатичная, а классически…
— Классически красивая, — подсказал Роланд.
— Да, допустим. Ты невольно превращаешься… в общее достояние… в какого?то идола. Мне это не нравится. Но всё равно так получается.
— Так быть не должно.
— Даже ты — помнишь, в Линкольне, когда мы познакомились — стал меня смущаться и бояться.
Я теперь уже от людей другого и не жду. И часто пользуюсь этим в своих целях.
— Хорошо. Но ты же не хочешь… не хочешь всегда быть одна? Или хочешь?
— Я отношусь к этому так же, как она. Я выставляю защиту, никого к себе не подпускаю, чтобы иметь возможность спокойно делать мою работу. Я очень хорошо понимаю её слова насчёт целого, неразбитого яйца. О самозатворничестве, об одержимости собой. Об автономии. Но я бы не хотела быть совсем такой… Понимаешь?
— Конечно, понимаю.
— Я пишу о лиминальности. О порогах. Бастионах. Крепостях.
— А также о набегах и вторжениях?
— Разумеется.
— Ну, набеги — не моя стезя, — усмехнулся Роланд. — Я собственное уединение поберечь не прочь.
— Знаю. Ты бы… никогда бы не стал наплывать бессовестно на границы чужого мира…
— Накладывать свой мир поверх твоего…
— Да. Поэтому я и…
— Поэтому ты и чувствуешь себя со мной в безопасности?
— Нет. Нет. Не то. Поэтому я люблю тебя. Хоть этого и боюсь.
— И я тебя люблю, — сказал Роланд. — Хоть это сулит сложности. Особенно теперь, когда у меня появилось будущее. Но тут уж ничего не попишешь. Влюбился самым ужасным и роковым образом. Со мной происходит всё то, во что мы давно разучились верить. На уме у меня только ты, днём и ночью. Это как наваждение, или как навязчивая идея. Когда я тебя встречаю, среди каких?то людей — только ты живая и настоящая, все остальные — тают как призраки. Ну, и так далее.
— Великолепно холодна, безжизненная безупречность…
— Откуда ты знаешь… что я раньше про тебя так думал?
— Все вспоминают эту строчку. Фергус тоже так думал. Да и сейчас наверное думает.
— Фергус — хищник, пожиратель… Конечно, я мало что могу предложить. Но я бы не нарушал твой покой, я бы…
— Позвал с собой в Гонконг, Барселону или Амстердам?..
— Почему бы и нет. Я бы не стал там угрожать твоей свободе.