«У человека может быть не меньше прав на владение истиною, чем у иного — на владение городом, и всё же он будет принуждён сдать это достояние противнику», — мудро заметил сэр Томас Браун . , и быть орудием той силы, которая во имя своих несостоятельных притязаний принудит Вас отдать ключи от этого города — такая роль не по мне.
Но потом я рассудил — рассудил справедливо, не так ли? — что Вам едва ли понравится, если я избавлю Вас от участия в споре на основании превосходства Вашей интуиции и оставлю поле боя.
Не пойму, отчего мне пришла эта мысль — не пойму, как я догадался, но поручиться готов, что это так, а значит, не вправе я, беседуя с Вами, отделываться недомолвками, хуже того: не вправе из приличий обходить молчанием столь важный предмет. Вы, должно быть, заметили — с Вашим зорким умом не заметить! — что нигде в этом письме нет и намёка на то, что я разделяю бесхитростные, может, наивные взгляды юного сочинителя «Рагнарёка». Но если я изложу свои взгляды — что?то Вы обо мне подумаете? Будете ли Вы и впредь писать мне столь же откровенно? Не знаю. Но знаю, что во мне говорит потребность высказаться начистоту.
Я не сделался ни каким?то атеистом, ни тем паче позитивистом — по крайней мере, не дошёл до совсем уж радикальных воззрений тех, кто сводит религию к поклонению человечеству; я желаю своим собратьям по роду человеческому всяческого благополучия и нахожу их бесконечно интересными, однако же «есть многое на свете, друг Горацио», что было сотворено для иных целей, нежели их — то бишь наше — благополучие. Обратиться к религии побуждает обычно потребность возложить на кого?то свои упования — либо способность удивляться; мои религиозные чувства питала всегда именно эта способность. Трудно мне обретаться на свете без Творца; чем больше мы видим и познаём, тем больше удивительного открывается нам в этом нагромождении хитро сопряжённых друг с другом явлений — нагромождении отнюдь не беспорядочном. Впрочем, я чересчур тороплюсь. И притом я не могу, не имею права докучать Вам полным изложением своего символа веры: всё равно это не больше, чем крайне сумбурный, крайне бессвязный набор — вернее, пока ещё горстка — идей, ощущений, полуправд, удобных вымыслов. Я не обладаю символом веры — я в бореньях его добываю.
Дело в том, любезная мисс Ла Мотт, что мир, где мы живём — это старый мир, мир утомлённый — мир, который наслаивал и наслаивал теории и наблюдения, покуда истины, так, должно быть, легко постигавшиеся на вешней заре человечества — снизошедшие на юного Плотина, на вдохновенного Иоанна Богослова на Патмосе — не помрачились, не сделались в наши дни палимпсестом поверх палимпсеста, покуда их ясность не скрылась под плотным роговым наростом: так змее с её новой упругой блистающей кожей застит взгляд не вполне сброшенный выползок, — так прекрасные очертания веры, что запечатлелись в устремлённых ввысь башнях старинных соборов и аббатств, истачиваются дыханием веков и ветров, теряются в сажисто?сизой дымке, густеющей умножением наших промышленных городов, наших богатств, наших открытий, с ходом нашего Прогресса. Не будучи манихеем, я не могу поверить, будто Он, Создатель, если Он существует, сотворил нас и наш мир иными, чем мы есть. А сотворил Он нас любопытствующими, вопрошающими, и тот, кто записал книгу Бытие, справедливо относит наше ничтожное состояние на счёт той самой жажды познаний, которая в известном смысле оказывается сильнейшей из всех причин, побуждающих нас к добру. К добру, но также и к злу. И того и другого сегодня много больше, чем во времена пращуров наших.
И вот я задаюсь важнейшим вопросом: Он ли скрылся от наших глаз, чтобы мы стараниями своего дозревшего разума отыскали пути Его, такие сегодня от нас удалённые, либо это мы в силу своей греховности или какого?то огрубения кожи, непременного условия новой метаморфозы — либо это мы пришли к такому состоянию, когда неизбежно должны осознать свою слепоту и бого?оставленностъ? И что стоит за этой неизбежностью: здоровье или болезнь?
И в «Рагнарёке» — где Один?Вседержитель превращается попросту в странствующего в мире земном Вопрошателя — и неизбежно гибнет вместе со всем своим творением в последней битве на исходе страшной последней зимы — и в этой поэме я — безотчётно — уже приблизился к тому, чтобы задать подобный вопрос.
К добру, но также и к злу. И того и другого сегодня много больше, чем во времена пращуров наших.
И вот я задаюсь важнейшим вопросом: Он ли скрылся от наших глаз, чтобы мы стараниями своего дозревшего разума отыскали пути Его, такие сегодня от нас удалённые, либо это мы в силу своей греховности или какого?то огрубения кожи, непременного условия новой метаморфозы — либо это мы пришли к такому состоянию, когда неизбежно должны осознать свою слепоту и бого?оставленностъ? И что стоит за этой неизбежностью: здоровье или болезнь?
И в «Рагнарёке» — где Один?Вседержитель превращается попросту в странствующего в мире земном Вопрошателя — и неизбежно гибнет вместе со всем своим творением в последней битве на исходе страшной последней зимы — и в этой поэме я — безотчётно — уже приблизился к тому, чтобы задать подобный вопрос.