Роланд спросил, что пишут об этой сказке литературоведы. Мод рассказала, что, по мнению Леоноры Стерн, в ней выразился страх женщины викторианского времени — да и не только викторианского, — что её ребёнок окажется уродом. Подоплёка примерно та же, что у истории о Франкенштейне, навеянной Мэри Шелли воспоминаниями о родовых муках и отчаянным страхом перед деторождением.
— Вы тоже так думаете?
— Это известная сказка, сказка братьев Гримм. Ёж верхом на чёрном петухе сидит на дереве, играет на волынке и дурачит прохожих. Но по?моему, новая обработка многое говорит о самой Кристабель. Она, как мне кажется, просто не любила детей — в те времена это было общее свойство многих незамужних тётушек.
— А Бланш ёжика жалко.
— Жалко? — Мод пригляделась к картинке. — Да, правда. Зато Кристабель его не пожалела. У неё в сказке он становится ловким свинопасом: откармливает свиней лесными желудями, стадо разрастается, а потом — ликование на бойне, свиное жаркое, шкварки. Каково это читать современным детям? Они льют слёзы даже по тем свинкам, в которых вселились изгнанные Иисусом бесы. У Кристабель ёж — это какая?то сила природы. Когда всё против него, в нём просыпается азарт. В конце концов он получает в жёны королевскую дочь, которая должна спалить его колючую шкурку. Сжигает — и в объятиях у неё оказывается прекрасный принц, слегка опалённый и закопчённый. И Кристабель заканчивает так: «А жалел ли он, что потерял своё оружие, острые иглы, и свою дикарскую сметливость, — про то в истории не рассказывается, ибо дело пришло к счастливому исходу и нам пора поставить точку».
— Здорово.
— Мне тоже нравится.
— А вы занялись Ла Мотт, потому что она ваша родственница?
— Наверно. Да нет.
— Мне тоже нравится.
— А вы занялись Ла Мотт, потому что она ваша родственница?
— Наверно. Да нет. Просто когда я была совсем маленькая, мне запомнилось одно её стихотворение. Понимаете, у нас, у Бейли, Кристабель не считается каким?то там предметом гордости. Бейли к литературе равнодушны. Я — выродок. Моя норфолкская бабушка говорила, что слишком заучишься — будешь плохой женой. И потом, норфолкские Бейли с линкольнширскими Бейли не общаются. У линкольнширских все сыновья погибли в Первую мировую, выжил только один, он вернулся с войны инвалидом и едва сводил концы с концами. А у норфолкских родственников деньги не переводились. София Ла Мотт вышла за линкольнширского Бейли. Так что в детстве я и не знала, что у нас в роду была поэтесса, то есть что у нашего предка была свояченица?поэтесса. Два родственника выиграли на скачках в Дерби, дядюшка совершил рекордное восхождение на Эйгер — вот чем гордились.
— И что это за стихотворение?
— О Сивилле Кумской. Из книжки, которую мне подарили как?то на Рождество. Она называлась «Призраки и другие диковины». Сейчас покажу.
Роланд прочёл:
Кто ты?
Остов бессильный,
Ссохшийся, мрачный
В склянице пыльной
На полке чердачной.
Кем была прежде?
Феб наущал меня,
Жёг меня жар его.
Это кричу не я:
Голос мой — дар его.
Что ты видишь?
Зрела чудны дела:
Тверди творенье,
Цезаря видела
Я погребенье.
На что уповаешь?
Чувство остынет.
Клятвам не верьте.
Как благостыни
Жажду я смерти.
— Грустное стихотворение.
— Маленьким девочкам всегда грустно. Они любят погрустить: им кажется, будто грусть — это душевные силы. Сивилле в бутылке не грозили никакие напасти, её даже тронуть никто не мог — а она хотела умереть. Я и не знала тогда, что это за Сивилла такая. Ритм понравился. А потом, когда я засела за статью о пороговой поэзии, стихотворение вдруг вспомнилось, а с ним и Кристабель. Я писала статью о пространстве в представлении женщин викторианской эпохи. «Маргинальные существа и лиминальная поэзия». Об агорафобии и клаустрофобии, о противоречивом желании вырваться на простор, на вересковые пустоши, в безграничность — и в то же время забиться, замкнуться в убежище потеснее. Как Эмили Дикинсон в своём добровольном заточении, как Сивилла в своей бутылке.
— Или как Волшебница Падуба в своём Глухом Покое.
— Это другое. Он наказывает её за красоту и, как ему кажется, греховность.
— Ну нет. Он пишет о тех, кто, как и она сама, считает, что её следует наказать за красоту и греховность. Ведь она сама согласна с этим приговором. Она — но не Падуб. Падуб предоставляет читателям решать, кто прав, кто не прав.
В глазах Мод мелькнуло желание поспорить, но вместо этого она спросила:
— А вы? Почему вы занимаетесь Падубом?
— Это от матери: она его очень любила. Она в университете изучала английскую литературу. Мне с детства знакомы его образы: его сэр Уолтер Рэли, король Оффа на своём валу, поэма про битву при Азенкуре.. А позднее «Рагнарёк». — Роланд замялся. — Когда я окончил школу и размышлял, что я оттуда вынес, они?то и оказались самым живым воспоминанием.
И Мод улыбнулась:
— Вот?вот. Это точно. С нашим образованием мало что остаётся в живых.
Мод постелила ему на высоком белом диване в гостиной. Не набросала груду спальников и одеял, а именно постелила: свежие, только из стирки, простыни, подушки в хлопчатобумажных наволочках изумрудного цвета. Из выдвижного ящика под диваном вылезло белое ворсистое одеяло.