Он сказал:
— Я задумал одно стихотворение, о неизбежности. Помните, вы говорили, в поезде. Мы ведь очень редко в жизни чувствуем, что поступаем в соответствии с неизбежностью — как если б неизбежность обняла нас со всех сторон — как смерть нас обнимает. И вот, когда нам бывает дано знать о наступлении неизбежного, мы ощущаем свою полную и благую нынешнюю воплощённость — вы понимаете, мой друг, что я под этим разумею, — исчезает потребность в дальнейших неловких решениях, исчезает возможность ленивого самообмана, отклонения от цели Мы как будто шары, которые катятся под гладкий уклон…
— И не могут повернуть вспять. Или будто войско, что идёт в наступление. Оно может повернуть, но не хочет. Потому что не верит в отход — заковало себя в доспехи решимости, стремления к единственной цели…
— Вы можете повернуть обратно в любое…
— Я сказала. Я не отступлю.
Они шли берегом моря. Он оглянулся: вдоль воды легла цепочка их следов: его следы прямые, её — змейкой скользили то чуть влево, то вправо, возвращались к его, отбредали и вновь возвращались. Она не взяла его под руку, хотя, однажды или дважды, когда их шаги сошлись совсем близко, ладонь её легла в его ладонь, и они какое?то время шли бок о бок, стремительно. Оба были проворны на ногу.
— Мы отлично идём вместе, — заявил он. — Попадаем в лад.
— Я была уверена, что так будет.
— И я. Кое в чём мы отлично знаем друг друга.
— А кое в чём не знаем вовсе.
— Это можно поправить.
— Можно, но не совсем, — ответила она и опять отделила свой шаг.
Резко вскрикнула чайка. Закатное солнце ещё светило, но вот?вот готовилось нырнуть за горизонт. Ветер срывался, взъерошивал море, где?то зелёно?голубистое, где?то серое. Он спокойно шагал, в вихрях собственного электричества.
— Интересно, здесь водятся тюленьки? — спросила она.
— Тюлени? Думаю, нет. Дальше к северу, да. Там, на побережье Нортумберленда и в Шотландии, есть множество легенд и сказок про жён?тюлених. Тюленихи выходят из моря, сбрасывают шкурку и превращаются в девушек, и резвятся на берегу. Если незаметно спрятать шкурку, то девушка за тебя выйдет замуж. Но стоит ей потом эту шкурку найти, как она уплывёт обратно, к своим.
— Я никогда не видела тюленей.
— Сам?то я видел их по другую сторону этого моря, когда путешествовал по Скандинавии. Глаза у тюленей как у людей, влажные, умные, а тело кругловатое, гладкое и лоснистое. — Они дикие, но кроткие существа.
— В воде они передвигаются быстро, как большие гибкие рыбы. А на суше еле ползают, подтягиваясь туловищем как калеки.
— Я написала сказку про тюленьку. Как женщина в неё превратилась. Меня занимают метаморфозы.
Он не мог ей сказать: не покидай меня, как девушка?тюлениха из сказки, — потому что знал, слова тщетны.
— Метаморфозы, — отвечал он, — суть сказки, или загадки, в которых отразилось наше смутное знание о том, что мы — частички животного мира, огромного и цельного организма.
— Вы полагаете, нет существенной разницы между нами и тюленями?
— Я не знаю точного ответа. Есть огромное количество общих черт. Косточки в ладонях и ступнях, если даже эти ступни — неуклюжие ласты. Схожее строение костей черепа и позвоночника. Развитие зародыша начинается с рыбки.
— А как же наши бессмертные души?
— Есть живые создания, чьё сознание трудно отличить от того, что у нас зовётся душою.
— Ваша собственная душа, похоже, потеряна, от недостатка внимания и пищи.
— Итак, меня порицают.
— Итак, меня порицают.
— Я не имела в мыслях вас порицать.
…Время близилось. Воротившись в «Утёс», они пили чай в столовой, куда им подали чайный поднос. Он разливал чай по чашкам. Она смотрела на него. Он чувствовал себя словно слепец в незнакомой, заставленной предметами комнате; получуемые опасности присутствовали незримо. Существовали правила куртуазности, предназначенные для медового месяца, что изустно передавались от отца к сыну, от друга к другу; но стоило о них помыслить, ощущение ясности покидало его, как и в случае с кольцом и со словами венчальными. Это был не медовый месяц, хоть все внешние атрибуты имелись сполна.
— Не угодно ли вам будет подняться в спальню первой? — произнёс он, и собственный голос, который во весь этот долгий, необычайный день ему удавалось удерживать лёгким, ровным и мягким, показался ему чуть ли не скрежещущим. Она встала и поглядела на него, напряжённо, немножко усмешливо. И ответила: «Как прикажете», — не покорно, совсем не покорно, а пожалуй, с каким?то весельем. Потом, взявши свечу, удалилась. Он налил себе ещё чаю — он бы много отдал теперь за глоток коньяка, но миссис Кэммиш не имела понятия о подобных напитках, сам же он не догадался включить его в список походных припасов. Он закурил длинную, тонкую сигарку. И стал думать о своих чаяньях, вожделениях, большей частью их невозможно облечь в слова. Есть, конечно, некие эвфемизмы, есть мужские скабрёзности, есть книги. Менее всего в этот час ему хотелось вспоминать свои былые опыты, и он стал невольно думать о книгах. Он расхаживал взад и вперёд около очага, где ярко и дымно горел асфальтический уголь, и в сердце ожили слова Троила перед близостью с Крессидой: