— Ящик достанется мне! — заявил Гильдебранд.
— Есть ли у вас грамота от епископа, разрешение от мистера Дракса и разрешение от лорда Падуба? В противном случае вы заполучили этот ящик преступным способом, нарушив захоронение. Я имею право конфисковать его, а вас — взять под стражу. Наш английский закон такое предусматривает. Если человек совершил явное правонарушение и свидетели готовы подтвердить… Более того, у профессора Аспидса имеется официальное письмо, в котором запрещается вывоз содержимого этого ящика за границу, вплоть до особого решения комитета по культурно?историческому наследию.
— Понимаю, понимаю, — сказал Собрайл. — Но может быть, там и нет ничего, в этом ящике? Или давно всё рассыпалось в прах? Не могли бы мы теперь же — совместно — обследовать содержимое? Раз уж мы никак не расстанемся друг с другом и никак не уедем из этой замечательной гостиницы…
— Нельзя тревожить их память, — сказала Беатриса. — Лучше положить ящик на место.
Однако, оглядев комнату, она не встретила ни в ком поддержки.
— Если б вы не желали знать разгадку, — сказал Собрайл, — то вы могли бы арестовать меня до раскопок.
— Что верно, то верно, — согласился Аспидс.
— Раз она положила ящик поверх гроба, значит, допускала мысль, или даже надеялась, что его найдут? — сказала Леонора. — Почему он не прижат к её груди? Или к груди Рандольфа?
— Нам необходимо знать развязку этой истории! — решительно произнесла Мод.
— Найдём ли мы там развязку, это ещё бабушка надвое сказала, — усмехнулся Аспидс.
— Всё равно мы обязаны попробовать, — молвила Мод.
Собрайл вытащил откуда?то крошечную жестянку с машинным маслом и принялся смазывать ящичек по всему периметру там, где прилегала крышка, одновременно поскрёбывая металл ножом и ловко сметая чешуйки ржавчины. Несколько долгих мгновений… наконец он вставил под крышку кончик ножа, поддел, надавил. Крышка отскочила — показался стеклянный сосуд для препаратов, потускневший и в пятнах, но неповреждённый. Собрайл и с него снял крышку, осторожно проведя вокруг ножом, и бережно, очень бережно извлёк содержимое — два мешочка из промасленного шёлка. Открыл первый мешочек. Там были: браслетка из волос с серебряной застёжкой (две руки, смыкающиеся в пожатии), и голубой конвертик. В голубом конвертике находилась длинная косица, аккуратно сплетённая из бледных волос. Второй мешочек заключал в себе толстую стопку писем, перевязанных лентой, и продолговатый конверт, некогда белый, запечатанный сургучной печатью. На нём, бурыми от времени буквами, значилось: «Рандольфу Генри Падубу, в собственные руки».
Собрайл пролистнул стопку писем за край и определил:
— Их любовные письма. Как она и указывает в дневнике.
Взглянул на запечатанный конверт и молча передал его Мод.
Мод вгляделась в почерк:
— По?моему… я почти уверена…
— Если это письмо не распечатывали, — сказал Эван, — то вопрос собственности становится особенно интересным.
Кому оно принадлежит — отправителю, на том основании, что адресатом не получено, или всё?таки адресату, поскольку, хоть и запечатанное, лежит в его могиле?..
Собрайл же, раньше чем кто?то успел задуматься, взял конверт в руки, чиркнул острым лезвием ножа под печатью — вскрыл. Внутри было письмо и фотография. Фотография расплылась по краям и была вся в причудливых серебристых разводах, похожих на иней или на белый вешний цвет; кое?где попадались круглые сажистые пятнышки, вроде язвинок на зеркале; но из?под всего этого призрачно мерцала… новобрачная, с букетом лилий и роз, в тяжёлом венке из цветов, с улыбкой глядящая из?за фаты.
— Мисс Хэвишем! — воскликнула Леонора. — Или даже коринфская невеста!
— Постойте… — Мод потёрла виски. — Я, кажется, начинаю догадываться…
— Вот и славно, — сказал Эван. — А я пока нет. Прочтите?ка нам письмо. Вы ведь легко разберёте почерк.
— Попробую…
И вот, в гостиничном этом номере, перед странным сборищем мало совместных друг с другом людей, разными путями гнавшихся за тайной, прочитано было письмо Кристабель Ла Мотт, адресованное Рандольфу Падубу, прочитано вслух при свете свечей, под завывания ветра и под непрестанные стуки и удары о ставни всей той мелочи, листьев, веток, обломков, что летели, мчались мимо, захваченные неистовым ветром, через холмы…
Мой дорогой, мой милый…
Мне сообщили, что ты очень болен. Я поступаю дурно, что тревожу в такое время твой покой, воспоминаньями неуместными — но вышло так, что я — волей?неволей — должна тебе нечто рассказать. Ты скажешь, что нужно было рассказывать двадцать восемь лет назад — или уж не делать этого вовсе, — возможно, действительно было нужно! — но я не могла, или не хотела. А теперь я думаю о тебе непрерывно, и молюсь за тебя, и сознаю — как сознавала все эти долгие, долгие годы, — что обошлась с тобою не по чести.
У тебя есть дочь, которая живёт и здравствует, и вышла замуж, и родила чудесного мальчика. Посылаю тебе её фотографию. Ты сам увидишь — как она красива — и как похожа (частенько думаю я) на обоих своих родителей, ни одного из которых она за родителя не знает.
Вот как легко всё изложилось на бумаге — конечно, не легко, но по крайней мере несложно. Но какова история событий? Ведь сказав тебе главную правду, я должна поведать и все обстоятельства — может быть, и себе самой я должна наконец всё сказать начистоту. Да, я совершила по отношению к тебе грех — но были причины…