Поскольку История — История рода людского — это прежде всего суровые факты, а ещё, разумеется, страсть и живые краски, которыми её наполняют люди, — постараюсь изложить тебе хотя бы факты.
Когда мы с тобою расстались, я уже знала — хоть и не наверное, — что последствия будут… такие, какие они были. Мы договорились — в тот последний чёрный день — покинуть, оставить друг друга, и никогда уж ни на миг не оглядываться назад. И я твёрдо вознамерилась соблюдать со своей стороны этот уговор — что бы ни случилось — ради собственной гордости, да и ради твоей тоже. Я сделала приготовления — ты не поверишь, какую холодную расчётливость пришлось мне проявить, чтоб уехать; я подыскала место, куда удалиться — (знаю, потом ты его обнаружил) — и где я сама, и никто другой, отвечала бы за нашу судьбу — ребёнка и мою… Я заранее обсудила дело с единственной живою душой, чью помощь я допускала — с моей сестрой Софией, и она вызвалась быть мне пособницей во лжи, в хитрой затее, которая больше пристала романтическому роману, нежели прежней моей тихой и обыденной жизни, но ведь, как известно, Необходимость изощряет ум и усиливает решительность, — вследствие всего этого наша дочь была рождена в Бретани в монашеской обители и затем привезена в Англию к Софии, которая приняла её и воспитала как собственную дочь, как мы о том с ней договаривались.
Хочу тебя заверить, что София любила и лелеяла её, как собственная мать не могла. Она выросла на свободе в английских полях и вышла замуж за кузена (хотя на самом деле он ей никакой не кузен!) и проживает в Норфолке — супруга весьма уважаемого сквайра и весьма пригожая собою.
Сама я проживаю у Софии — почитай с того времени, как мы виделись с тобою в последний раз на спиритическом сеансе у миссис Лийс. Ты был тогда исполнен гнева, ярости, но и мои чувства были под стать: ты сорвал повязки с моих ран душевных, и я, как это свойственно женской натуре, решила отыграться: пусть и он пострадает по моей милости, раз большая часть страданий в этом мире приходится на нашу женскую долю и мы тихо несём этот крест. Когда я сказала тебе — «Ты сделал меня убийцей!» — я подразумевала бедняжку Бланш, чей ужасный конец по сей день является для меня источником душевной муки. Ты же подумал — о, я это прекрасно видела! — что я говорю с тобою, как Гретхен с Фаустом. И тогда я решила — с мелкой холодной мстительностью, проистекшей от моего тогдашнего телесного и душевного нездоровья — что ж, пусть так думает, коли знает меня столь мало, и пусть подобными мыслями истерзает свою душу. Женщины во время родов кричат неистово, восставая против, как им кажется, виновника их муки, в ком минутная страсть, быть может, и не оставила долгой памяти и, уж во всяком случае, не привела к губительному потрясению души и тела — так я думала тогда! — теперь я поостыла. Теперь я состарилась.
Нет, ты только подумай: я сижу почти безвылазно в своей башне, как есть старая ведьма, сочиняю вирши с разрешения моего неотёсанного зятя сэра Джорджа, завишу от других (в денежном смысле, чего никогда не ожидала), например от сестриного благосостояния, — но однако же пишу тебе о событиях давно минувших дней так, словно всё было только вчера, и мне уже снова грудь стискивает раскалёнными обручами, от гнева, от досады и от любви (к тебе, к моей милой Майе, и к бедняжке Бланш). Но между вчера и сегодня — годы и годы, и ты серьёзно болен. Я желаю, чтобы тебе стало лучше, Рандольф, и шлю тебе моё благословение, и прошу у тебя тоже благословения, и прощения, если оно возможно. Ведь я всегда знала — кому, как не мне, было знать, — что у тебя великодушное сердце и ты позаботился бы о нас — обо мне и о Майе — но меня мучил тайный страх — вот когда оно всё выплывает наружу — но от Правды мне уже, видно, не отвернуть, — понимаешь, я боялась, что ты захочешь забрать её, ты и твоя жена, забрать её себе насовсем, а она была моя, я её выносила — и я не могла её отдать — вот я и спрятала её от тебя, а тебя от неё, потому что тебя она бы обязательно полюбила, у неё в сердце есть вечное незаполненное место, которое твоё по праву. Господи, что же я наделала?
Здесь бы мне лучше остановиться, или даже надо было остановиться несколькими строками раньше, где я должным образом прошу у тебя прощения. Я пошлю тебе это письмо в запечатанном конверте, пошлю на имя твоей жены — она может это прочесть, и вообще поступить с этим, как ей будет угодно — предаю себя в её руки, — но это такое блаженство, пусть и опасное, после стольких лет выговориться — я вверяюсь её и твоей доброй воле — некоторым образом это моё Завещание. У меня в жизни было немного друзей, и только двоим из них я полностью доверяла — Бланш. — и тебе — и обоих я любила так сильно, но она погибла ужасной смертью, ненавидя меня и тебя. Теперь, когда я достигла старости, я всё чаще с тоскою обращаюсь даже не к тем нескольким ярым, сладостным дням — страсть в моей памяти утратила особость, сделалась страстью вообще, ведь всякая страсть идёт одним и тем же путём к одному и тому же концу, так мне, старухе, теперь кажется, — так вот, я с тоскою обращаюсь — (какая же я всё?таки стала околичественная и словообильная!) — к нашим давнишним письмам, где мы говорим о поэзии и всяких других вещах и наши души двинулись доверчиво навстречу друг другу — и друг друга признали.