Кристабель Ла Мотт.
* * *
Метаморфозы
Припомнит ли махровый шелкопряд,
В каком обличье начинал свой век, —
Как пресмыкалось кольчатое тельце?
А человек —
Ему, кто так собой гордится,
Взирая на величие своё,
Припомнится ль телесная частица,
Какою он введен во бытиё?
Творец же видит под покровом тленным
Их образ неизменным, вневременным.
Творящая чреду их ликов сила —
Он им жизнеподатель и могила.
Психея
Встарь в трудный час, — предания гласят,
И зверь несчастным помощь подавал.
Мир жил тогда в согласии — разлад
Его ещё не разделял.
Когда Венера, злобой воспалясь,
Смешала зёрна и велела строго
Психее перебрать их, на подмогу
Семья безмужниц?муравьих сползлась.
Боль человечью вчуже
Они понять смогли.
Сумбур Венерин дружно
В порядок привели.
Усердно — домовито —
Как надо, чтобы вновь
Психее беззащитной
Обресть свою любовь.
Но пусть уста сольются —
Приблизит этот час
Не блеск достоинств наших,
Не чей?нибудь приказ.
Какой хозяин властен
Над вольным муравьем? —
Их хлопоты — всего лишь
О закроме своём,
Никто не мнит другого
Рабом или рабой, —
Как мысли Божьи — в славе
Не разнясь меж собой.
* * *
Уважаемая мисс Ла Мотт.
Всё?таки написать — вот так, без промедления, обстоятельно — какое великодушие! Надеюсь, я не слишком спешу с ответом: меньше всего мне хотелось бы изводить Вас своей навязчивостью.
* * *
Уважаемая мисс Ла Мотт.
Всё?таки написать — вот так, без промедления, обстоятельно — какое великодушие! Надеюсь, я не слишком спешу с ответом: меньше всего мне хотелось бы изводить Вас своей навязчивостью. Но в Вашем письме столько интересного, что мне не терпится поделиться мыслями, пока они ещё свежи и отчётливы. Стихи восхитительны, оригинальны; если бы мы беседовали лицом к лицу, я бы отважился высказать кое?какие догадки относительно подспудного смысла озадачивающей аллегории в «Психее»: изложить эти догадки на бумаге мне не хватает смелости или дерзости. Вы начинаете так смиренно: безутешная царевна, маленькие помощники, — а в конце совершенно иное: проповедь духовного освобождения. Освобождения от чего — вот вопрос. От монархического устройства? От любви человеческой? От Эроса в противоположность Агапе? От злокозненности Венеры? Да неужели же единящая приязнь внутри колонии муравьев в самом деле выше любви мужчины u женщины? Впрочем, судить об этом вправе только Вы: стихотворение — Ваше, и стихотворение превосходное, а в истории человечества довольно таких примеров, что недостроенная башня в наказание за отчаянное людское своеволие гибла в языках пламени, — что воля родителей или забота о родословии связывали двоих несчастных узами брака без любви, — что друг погибал от руки друга. Эрос — божество коварное и непостоянное. Однако я уж совсем перенял Ваши воззрения, притом что до конца их так и не постиг.
Я не случайно заговорил о Ваших стихах в самом начале письма: они заслуживают этого места по праву. А теперь о другом. Меня, признаться, несколько удручает, что моя поэма пошатнула Вашу веру. Прочная вера — истинная набожность — это прекрасное, здоровое состояние души, как бы мы его сегодня ни истолковывали, и нельзя допускать, чтобы петлистость и пытливость ума Р. Г. Падуба или ещё какого?нибудь блуждающего в потёмках изыскателя нашего века нарушали это состояние. «Рагнарёк» сочинялся без всякой задней мысли, в те годы, когда я сам ещё не подвергал сомнению истинность изложенного в Библии или основ той веры, что досталась мне от родителей, дедов и прадедов. Но кое?кто из читателей поэмы — среди них женщина, ставшая впоследствии моей женой, — увидели в ней иной смысл, и меня удивило и встревожило, что поэму трактуют как какое?то проявление безбожия: ведь я?то хотел подтвердить в ней общепризнанную истинность бытия Отца Небесного (каким бы именем его ни называли) и надежд на Воскресение после некоего сокрушительного бедствия — на Воскресение в том или ином виде. В поэме Один в обличий странника Гагнрада выспрашивает у великана Вафтруднира, что за слово шепнул Отец Богов лежащему на погребальном костре мёртвому сыну Бальдеру, и я, тогда молодой человек, исполненный самого искреннего благочестия, подразумевал, что слово это — Воскресение. Он, этот юный поэт — нынешний я и не я — свободно допускал мысль, что мёртвый скандинавский бог света — это прообраз — или образ — мёртвого Сына Божия, Отца христианства. Но, как Вы и почувствовали, мнение это, касательно образов, — меч обоюдоострый, оружие, разящее в обе стороны: [Образ из элегии Дж. Мильтона «Люсидас» (Перевод Ю. Корнеева).
«И некому, увы, разбой пресечь,
Хоть над дверьми висит двуручный меч».]
считать, будто во всякой истории достоверен только её смысл, будто всякая история есть лишь символическое изображение вечной истины — такое суждение первый шаг к тому, чтобы уравнять все религии между собою… А существование одних и тех же истин во всех религиях — могучий довод как в пользу, так и против наибольшей истинности какой?то одной религии.
Теперь я должен сделать одно признание. Сначала я написал это письмо по?другому — и уничтожил. В этом уничтоженном письме я призывал Вас — призывал от души — крепче держаться своей веры, не увлекаться «извивами и оплётами» критической философии; я писал, хоть, может быть, это и вздор, что женский разум — а он не так замутнён, более послушен голосу интуиции и менее предрасположен к искривлениям и вывертам, чем обыкновенно мужской, — возможно, он как раз и привержен истинам, которые ускользают от нас, мужчин, отвлечённых своими бесконечными вопрошаниями, этим большей частью суемудрием по привычке.