Главу о собственности пролистал особенно внимательно. Вот старый Джолион сокрушается об Ирэн: «…никакого чувства собственности у бедняжки». Странное высказывание для любящего деда Джун, жених которой стал любовником Ирэн. Да и рассуждает об этом старик, сидя в Робин Хилле — доме, который был построен для Ирэн. Сомс, хозяин этого дома, так и не становится его обитателем — Робин Хилл приобретает старый Джолион по просьбе внучки. Хоть он ворчливо называет это желание капризом, им самим движет каприз другого свойства: азарт приобретателя и желание утереть нос этому «собственнику», как он называет Сомса. Между тем хозяйкой Робин Хилла в конечном итоге делается… Ирэн, став женой молодого Джолиона.
Интересно, что теперь сказал бы старый Джолион, будь он жив, о чувстве собственности у бедняжки?
Присуха отогнул стопочку листов. Не много ли о доме? С другой стороны, если речь идет о недвижимости — где, как не в этих обстоятельствах, человек проверяется на чувство собственности, идет ли речь о поместье неподалеку от Лондона или ветхой халупке здесь, на взморье, которую владелец гордо называет дачей?
Перед глазами встал старенький флигель, который в студенческие времена они снимали в складчину с другом. Друг юности давно превратился в редко звучащий голос и в собственную фотографию — даже улыбка помнилась не живая, а застывшая, пойманная чьим?то объективом. Флигель же напоминал сколоченный на скорую руку скворечник, однако хозяева гордо называли его «домом» на том основании, что к нему имелся отдельный вход. Да, это достоинство оба приятеля оценили: можно было вернуться сколь угодно поздно и в любом составе — по взаимному, разумеется, соглашению.
Однако сейчас флигелек вспомнился не из?за его несомненных достоинств, а от того, с какой горделивостью хозяин с женой показывали им свой дом, вместе со «скворечником»; как величественно старик обвел рукой небольшое огороженное пространство: «сад». Деревянная лестница тянулась по стенке флигеля на крышу, как друзья вначале подумали, но выяснилось — нет, на второй этаж, в крохотную мансарду. Там обитала надменная неулыбчивая барышня лет восемнадцати, всегда державшаяся по?балетному прямо; по лестнице она не поднималась — взлетала, едва касаясь перил. Думали: жиличка, из студенток; оказалось — дочка хозяев, Улле.
Пока раскладывали вещи, передвигали незамысловатую мебель (а другой студенту и не надобно), о барышне забыли. Деликатный стук в дверь отвлек от полезного дела, и Присуха распахнул дверь, чудом не сбив девушку с ног.
На пороге статуэткой застыла изящная фигурка. В руках Улле держала поднос, уставленный бокалами, а между бокалов красовался пузатый фаянсовый кувшин, от которого шел пар и восхитительный аромат.
— Глинтвейн, — пояснила барышня и сделала реверанс.
— Добро пожаалуста!
«Добро пожаалуста» — это ладно, барышня не обязана была знать по?русски; но как она умудрилась совместить изящный реверанс с тяжелым подносом в руках, осталось загадкой. Улле позаботилась о бокале и для себя тоже. Впоследствии ее появление с подносом стало нередким. И то сказать: откуда бы взяться бокалам у студентов — спасибо, что имелось вино… Время от времени оба друга поднимались к ней в мансарду, с неизменным удивлением окидывая взглядом девичье гнездышко — по расположению и занимаемому пространству так оно и было. Там, наверху, повторялся привычный ритуал: поднос — бокалы — открываемая бутылка. Где она, кстати, держала этот арсенал? — Не вспомнить.
И что интересно, никто из них двоих не завел с нею романа. Девушка была неизменно мила, держалась легко и непринужденно. Знала вкус вина и кое?чего покрепче, выкуривала папироску?другую — и это не делало ее вульгарной, — комплексом весталки не страдала тоже: время от времени кто?то сопровождал ее в мансарду, спотыкаясь на непривычной лестнице. Вот это последнее обстоятельство почему?то раздражало обоих. Переглядывались, закуривали; если собирались уходить, вдруг решали остаться дома под каким?нибудь неуклюжим предлогом. У обоих портилось настроение. Сверху доносились веселые голоса, звяканье бокалов (тех самых), смех — в том числе и ее, Улле, смех. Они с досадой пожимали плечами: куда, дескать, родители смотрят? Хотя было уже известно, что, в каком бы направлении родители ни смотрели, на все дочкины затеи они смотрят сквозь пальцы.
Приятели выучили ее шаги, запах духов, привычки; знали наперечет всех ухажеров.
Были в поведении девушки какие?то моменты, необъяснимые для обоих. Например, утром рано открывалась дверь наверху, и барышня что?то выплескивала щедрой струей прямо на грядки с клубникой позади домика.
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила, —
бормотал Присуха, продирая глаза. Друг молча поворачивался на другой бок. Из их окна барышню видно не было, только слышался плеск льющейся воды. В конце концов приятелю надоело слушать проборматываемого Тютчева, и он спросил: «Ты знаешь ли, Митенька, что она выливает?».
Вначале Присуха не поверил, а потом долго хохотал, хохотал до слез. Что ж, она не богиня, хоть и несколько ветреная.