…Ждала в коридоре, когда кончится репетиция. Сквозь дверную щель видны были сияющие желтые трубы самых затейливых форм. Музыканты держали их двумя руками, как матери держат младенцев.
Все оркестранты из?за военной формы выглядели похожими. Перед каждым стоял пюпитр с нотами, но Ольке казалось, что каждый подсматривает в ноты к соседу, совсем как у них в классе на контрольной. Лица у музыкантов были сосредоточенные, строгие и очень серьезные. Еще был виден кусок спины и движущийся локоть дирижера. Вдруг, посредине мелодии, локоть замирал, рука опускалась, и музыка обрывалась. Оркестранты переворачивали трубы и снимали мундштуки; потом локоть поднимался и снова начинал ходить ходуном под музыку.
У Сержанта тоже становилось строгое лицо, когда он дома вынимал ноты, доставал валторну из чехла и начинал играть. Она часто наблюдала в прошлом году, когда ходила в школу во вторую смену. В такое время Олька тихонько делала уроки за столом или читала, и даже страницы надо было переворачивать беззвучно. Как?то, сделав паузу, Сержант снял мундштук, перевернул валторну, как они все делают (чтобы слюни стекали, догадалась Олька) и пошел на кухню. Задники тапок хлопали, как мухобойка, которой дачная соседка лупила по стенам. Сержант вернулся в комнату с кружкой воды. Прихлебывая из кружки, остановился около пюпитра:
— Ты раньше на чем?то играла?
— Нет.
— Хочешь научиться?
«Конечно! — чуть не закричала она, чуть не захлебнулась восторгом. — Еще бы!..»
Однако не закричала и не захлебнулась, а неопределенно пожала плечами. Посмотрела на валторну, потом на отчима.
— Не?е?ет, — сказал Сержант, — а вот на фортепьяно можно было бы, в клубе хороший инструмент есть… Я сделаю из тебя музыканта, — он шумно глотнул воды, — если у тебя слух есть, конечно.
Она опять пожала плечами. Откуда, мол, мне знать, есть у меня слух или нет?
— Унеси, — он протянул ей кружку и снова взял валторну. — Теперь слушай внимательно. Я сыграю несколько тактов; потом споешь.
Заиграл, и это зазвучало так нежно, так красиво, что Олька заслушалась, но музыка сразу оборвалась.
— Спой, — приказал он.
Олька замотала головой — она была уверена, что голосом такое выразить невозможно.
— Слушай, как я пою. — Сержант легко пропел ту же мелодию неожиданно высоким голосом — и оборвал в том самом месте, где остановилась валторна.
— Теперь ты.
Она вдохнула поглубже, вспомнила рояль в актовом зале, урок пения, хор. Вдохнула еще раз — и запела.
У Сержанта побагровело лицо, и он заорал:
— Терция, доминанта, терция! Ты что, не слышишь?! Тупица, тупица!
Олька вздрогнула и попятилась к столу. Музыка пропала, и она никогда больше не сможет ее вспомнить. Зато остались дивные, чудесные слова: терция, доминанта, терция. Откуда этот дурак знает такие слова? Терция, доминанта, терция; здесь главная — доминанта, а терция и терция — это слуги, которые сопровождают госпожу редкой красоты — доминанту, и она похожа на…
— Тупица, какая тупица, — презрительно говорил отчим. — А я еще собирался с ней заниматься.
…Это было хорошее время, перед праздниками, когда Сержант подолгу торчал в своем оркестре. Потом праздники миновали, и темный промозглый ноябрь никуда не спешил. Олька ненавидела этот месяц с того уютного вечера, когда к ним с бабушкой пришла мать, а с нею двое милиционеров, и Ольку неожиданно выдернули из родной теплой комнаты, где она прожила к тому моменту девять лет из своей девятилетней жизни. Выдернули, как редиску из грядки, и пересадили в другую комнату — и в другую жизнь, потому что у матери с Сержантом и в самом деле все было иначе, чем у бабушки.
С тех пор прошло пять лет, и сейчас почти смешно было вспоминать, как она пыталась убегать и часами ездила в троллейбусах по городу, холодея от вида милицейской формы, пока не открыла для себя другой способ бегства, куда более надежный: убегать, не убегая.
Очень просто.
Можно сидеть дома, смотреть в учебник и перелистывать периодически страницы, но находиться в это время у бабушки, листая — и читая! — вовсе не учебник. Или устроиться в бабушкином старом кресле напротив любимой картины — можно увидеть каждый миллиметр этой картины, потому что она там висела всегда. Да, можно мыть посуду в горячей воде с горчицей — гнусные зеленоватые сопли собираются по краям миски, — и в то же время идти с бабушкой по лесной дорожке, скользкой от сосновых иголок, придерживая ее за руку, чтобы не оступилась, хотя чертову миску все равно придется мыть, а потом отмывать руки от жирной горчичной дряни.
— Ты что, глухая? Третий раз говорю: поставь чайник.
— Я уроки делаю.
— Поставь чайник, тебе говорят, потом уроки делай!
С ними лучше не препираться: бессмысленно. Все равно никогда не бывают довольны. Тем более что, научившись «убегать», она перестала беспокоиться, довольны они или нет.
Можно было убежать в книжку — «заткнуться в угол», как это называет Сержант, но его (да и матери) любимое дело — помешать ей, оторвать от книжки, а способ всегда найдется.
Принеси соль.
Ты белье сдала в прачечную? А квитанция где?..
Закрой окно, Ляля.
И перец захвати!
А квитанцию под будильник положи, потом искать сама же будешь!