Потому что избавиться от чувства вины перед матерью он не мог.
И еще потому что здесь, в нелепой комнатушке, изогнутой у окна в виде буквы «Г», странным образом исчезало ощущение сцены, несмотря на похожий как две капли воды антураж: общая квартира, посторонние голоса за стенкой и чужие окна напротив, одни и те же вопросы и ответы с незначительными вариациями. Непостижимо, но здесь, у матери, он не наблюдал за собой со стороны и не рассматривал себя придирчивым зрительским глазом, критически анализируя реплики. Разгадать секрет он не пытался, потому что был уверен: нет никакого секрета — есть сложившаяся модель отношений, привычная, как его собственное имя «Карлушка», перешедшее из детства, ибо все остальные, включая жену, называли его Карлом, отчего он сам казался себе не то что взрослее, но старее.
Может быть, именно с того ощущения себя на сцене и начинался абсурд, который сегодня дошел до высшей точки? По пути домой он чуть было не вышел из троллейбуса раньше, чтобы зайти к матери, но передумал. К ней — потом, когда собственные впечатления немного отстоятся.
Меньше всего абсурда было на работе — потому, наверное, что старший инженер Карл Лунканс работал всегда одинаково ровно и без напряжения. Как?то у Льва Толстого он встретил замечание о человеке, который был совершенно равнодушен к работе, а потому никогда не увлекался и не делал ошибок. Перечитал, изумился меткости наблюдения и тому, как это совпадает с его собственным отношением к делу. Ни в молодости, ни сейчас, в зрелые годы, Карл никогда не понимал людей, «горевших на работе». Начальство мягко поругивало Лунканса за безынициативность, однако неизменно спихивало ему самые трудные проекты. Ошибки, в отличие от запомнившегося героя, он допускал, но сам же исправлял.
Жена соглашалась с начальством: безынициативен. «Нужно расти, расти над собой, — рассудительно говорила она, — не век же сидеть в старших инженерах». Принять всерьез формулировку «расти над собой» Карлу не позволяло чувство юмора, да и воспаленным честолюбием он не страдал. Денег хватало ровно настолько, чтобы сводить концы с концами.
Жизнь текла примерно так же, как работа: ровно и спокойно, и, если бы сделать из нее пьесу и поставить на сцене, то режиссера неминуемо упрекнули бы в безынициативности.
Настя, занятая обустройством квартиры, писала дипломную работу и много времени проводила в библиотеке, что было привычно, как и ее увлеченность не понятными Карлу Форсайтами. Существовала еще и так называемая «светская жизнь», когда в гости приходили Зинка с мужем и Настины однокурсницы без мужей, озабоченные приближающейся защитой. В общей трескотне и табачном дыму — больше всех курили однокурсницы — Карлу начинало казаться, что воображаемая пьеса разрастается, вспухает новыми действующими лицами, и в комнате толпятся филологические девушки и чужие Форсайты, незримо присутствует такой же чужой доцент Присуха, а непривычно молчаливая Зинка время от времени с независимым видом поправляет Анатолию воротничок.
Бывало, что в гости шли они сами — к Зинке с Толяном или к Алику Штрумелю, где хотя бы не ощущалось незримого присутствия Форсайтов с Присухой. Настя почему?то неохотно ходила к Штрумелям: у них часто болела дочка, и то Алик, то жена, извинившись, то и дело выскакивали из кухни проведать ребенка.
Карлу нравилось бывать у Алика: удавалось полистать самиздат. Открылась другая литература, а все происходившее вокруг словно выстроилось в новой, совершенно необычной проекции. Карл жадно листал, натыкался на незнакомые имена, но удивляться было некогда. На работе Алик иногда бросал, проходя мимо его стола: «»Новый мир» пришел, могу уступить, так и быть; заходи вечером». Бесхитростный эвфемизм относился к «Хронике текущих событий». Имена этих Пименов и Тацитов были Карлу не известны, но всплывали вдруг, когда сообщение о судебном процессе сначала появлялось где?нибудь на задних страницах официальной прессы и позже — в том же самиздате. Ходили по рукам и транзитом попадали к Штрумелям тяжелые скользкие пачки: переснятые на фотобумагу книги, изданные за границей. Такая литература существовала параллельно книжным новинкам, с той лишь разницей, что их не клали для гостей на журнальный столик. По первому же сигналу приятеля Карлушка мчался к нему, с удовольствием пропуская походы к Зинке, где обычно скучал, пока та демонстрировала очередное сервизное или мебельное приобретение.
Настя прочитала роман Пастернака и осталась недовольна. «Не понимаю, что ты в этом нашел. Скучно написано, жвачка какая?то. Сколько можно про революцию? И герой у него какой?то… мямля, честное слово. Правильно ругали».
Возражения, что ругали, не прочитав, эффекта не имели. Запомнилось, как Настя сняла и аккуратно повесила в шкаф плащ?болонью, похожий на синюю копирку и шуршащий точно так же. На лице было написано раздражение, ямочка на щеке пропала. С тех пор долго не ходила к Штрумелям, словно роман написал не Пастернак, а сам Алик.
К Настиным родителям ездили только один раз, на похороны бабки, года через два после Настиной защиты.
Поселок городского типа разросся за несколько лет, но Карлу бросилось в глаза, что в гастрономе, когда?то новом, а теперь неотличимом от соседних зданий и таком же обшарпанном, как они, висел жизнерадостный призыв «НАЧИНАЙТЕ ДЕНЬ С КАКАО!». Был ли это тот же транспарант, который он видел в первый свой приезд, или намалеванный заново, он так и не понял.