— Да, так о пересортице. Делается это так. Магазин получает, скажем, два сорта кофе в мешках, по двадцать пять кило каждый. Высший сорт по четыре пятьдесят кило, первый — по четыре десять; секешь?
Он машинально кивнул.
— Ну вот. А дальше что делает любой завмаг? Правильно, — сказала Зинка, хоть он молчал, — ставит ценник «4 р. 50 коп.», и оба сорта продают по одной цене — по четыре пятьдесят. Секешь? Как у нас в школе задачки были колхозные, помнишь? Про рожь и пшеницу, из которой получают муку первого и второго сорта, и сколько там зерна надо перемолоть, чтобы председателя не посадили? — Она засмеялась.
— Вот и здесь такая же бодяга, зато какой оборот в месяц! А в квартал, секешь? И ведь не только кофе… Ты чего смеешься, ты знал, да?
Нет, Карлу в голову не приходило задуматься об этих торговых хитростях. Улыбка относилась не к Зинкиной лекции, а к нему самому. Чего он ждал от нечаянного разговора? Нет, пересортица так пересортица.
Поговорили о том, как «время бежит», Зинка рассказывала о детях («они только Толяна слушаются, на меня ноль внимания»), хотя очевидно было, что кокетничает, и скромная его должность тоже не была для нее тайной. Потом порылась в сумке, не глядя на Карла, дернула молнию, закрыла. Только не о Ростике.
— Слышь, Лунканс… Не знаю, какой там у Настены дипломат?аристократ, и все такое; не знаю и знать не хочу. Ты звони или заходи просто, лан? Мы с Толяном… В общем, заходи, а?
Подхватив сумку и коробку, Зинка встала со скамейки.
— Бегу; мне надо к одной знакомой заскочить, это рядом. Чао!
Тряхнула челкой, растопырила ладонь в прощальном жесте и быстро пошла по аллее к выходу.
Карл выкурил еще одну сигарету. Зинкино приглашение, искреннее и настойчивое, неожиданно тронуло его. Позади кого?то окликнули, потом еще раз. Он оглянулся.
— Мужчина! Я кричу вам, а вы уходите, — молодая беременная женщина махала рукой. — Коробочку свою забыли.
В поисках адресов Карлушка много ходил пешком, часто натыкаясь на улочки, которые никогда раньше не видел — или не узнавал их, чисто прополосканных майским ливнем. Одну такую улицу нашел и договорился с хозяйкой квартиры, что приедет после работы.
Он не помнил, когда в последний раз бывал в этом районе, и с интересом огляделся. Троллейбусная остановка, рядом — телефонная будка. Маленький цветочный магазин на углу был уже закрыт. У двери с обеих сторон сидели на ящиках две пожилые женщины, у ног стояли ведра с торчащими свежими цветами; одна из женщин вопросительно посмотрела на Карла.
Покупать цветы было некому.
Вниз от цветочного магазина шла улица с узкими тротуарами, по обе стороны заставленная домами. К ближнему, с высокими ступеньками, теснилась очередь. Люди держали в руках тяжелые связки бумаги. Подойдя ближе, Карл увидел внутри тусклую голую лампочку и огромные весы, на которых приемщик взвешивал макулатуру. Подошел мужчина в расстегнутом плаще и спросил:
— Что дают, не Пикуля?
— Дюму, — неохотно ответила толстая женщина, обмахивавшаяся газетой.
Девушка, стоявшая перед ней, гневно обернулась.
До чего же странно: одна очередь выстраивается за туалетной бумагой, другая, вот как эта, — за «Дюмой». Третьи ждут Пикуля. Абсурд, абсурд. Уж печатали бы Пикуля на туалетной бумаге — такой вывод сам напрашивается при виде «макулатурных» изданий.
Напротив цветочного магазина высился аккуратный темно?серый гранитный куб. Сверившись с адресом, Карл вошел в парадное.
Два ряда почтовых ящиков, детская коляска на лестничной площадке, три квартиры на каждом этаже. Несмотря на вечернее время, в доме было на удивление тихо.
Поднялся на третий этаж, позвонил. Хозяйка Мария Михайловна («можно просто Мария»), бодрая женщина лет пятидесяти пяти, двигалась легко и быстро, несмотря на полноту. Фланелевый халат был туго затянут пояском, но женщина часто затягивала его еще туже; волосы были завязаны платком так, что концы его торчали надо лбом, как заячьи уши. Говорила она, как и двигалась, быстро, время от времени как?то по?детски шмыгая носом.
Карлушка заметил, что каждый хозяин в первую очередь расписывает достоинства квартиры, часто преувеличенные, и не упоминает недостатков. Мария Михайловна, шмыгая носом, сразу заговорила о недостатках — правда, не квартиры, а мужа, с которым развелась или разводилась, из?за чего и меняла квартиру.
— Ну нету больше никаких моих сил, ей?богу. Такой сволочь. То он здесь, то нету его по месяц?два?три, по полгода, и где живет, не говорит, я и знать не интересуюсь, а только где пропадает, там пускай и остается. С милиции проверки приходят: прописан, мол? Прописан, говорю; муж это мой. Почему на работу не выходит? А мне и сказать нечего, и перед людями стыдно. Такой сволочь, я с ним двадцать лет мучаюсь.
Непонятно было, как ее муки прекратятся, если она с «таким сволочем» переедет в его две комнаты, но вопрос задать он не успел: женщина опередила, объяснив, что в обмен входит еще одна сторона.
— А папаша у его, — продолжала хозяйка, — так тот всегда был забулдыга: что ни день — один глаз поперек. Свекровь моя, царство ей небесное, терпела?терпела, да и померла; тут я поняла, что хватит с меня, сыта по горло. — Она шмыгнула носом, затянула туже поясок халата. — Когда нас разводили, этот сволочь и в суд не явился, как вам это нравится?