После того как будет сказано главное, можно вернуться к самой болезненной точке — Ростику.
Странный вечер, странная ночь. В доме напротив погасло последнее бессонное окно. Сам дом выглядит от этого каким?то размытым и плоским, словно с исчезнувшим прямоугольником света он утратил объемность. Здесь, в темной комнате вокруг него, все предметы стало видно хуже, словно вещи закутались, желая спрятаться. Старое отцовское кресло было удобным, вставать не хотелось. Лень было повернуть руку, чтобы посмотреть на часы. Когда в книгах описывают бессонницу, герои мечутся и время от времени впадают в недолгое забытье, словно такое возможно на самом деле! Уж забылся так забылся, главное — не проспать будильник.
…Что?то сегодня случилось удивительное. Припомнил не сразу: мешала клочковатая темнота в комнате. Не надо было гасить свет, подумал было, но не хотелось тянуться к лампе. На стене показалось уродливое горбатое пятно. Абсурд — откуда оно взялось?.. Это не здесь; это совсем на другой стене. Такая двоюродная стенка. Если там пятно, то здесь тоже появляется.
Я сделала вам какао.
Девочка с косами и в длинном шарфе стояла в дверях. Сейчас зацепится в темноте и плеснет на фотографию. Надо сказать, что здесь ни черта не видно, даже пятно пропало, потому что окно за окном погасло. Как смешно: окно за окном. Я не знаю, кто там живет; не знаю и вряд ли узнаю.
Просто спящее окно.
Часть вторая
1
Герман… В смысле, Карл Германович ушел, и надо было уйти одновременно с ним, но Ольга замешкалась. Бережно вложила портрет в «Приключения Чиполлино» — странная компания для дедовой фотокарточки! — но пухлая растрепанная книжка никак не влезала в сумку, молнии не сходились. В конце концов сунула фотографию в конспект с первоисточниками. Перед тем как отложить «Чиполлино», открыла. На титульном листе было написано красиво и размашисто: «Моей дочурке Ляльке в день рождения. Мама».
Сплошное вранье.
Мать сроду не называла ее дочуркой, так же как и Ольга не называла ее мамой. Но какой почерк! Красивый, элегантный, как и она сама. Ольга недавно увидела мать в книжном магазине; та, к счастью, ее не заметила. Красавица, на нее до сих пор оглядываются. Такая же изящная — одежда сорок четвертый, туфли тридцать третий. Статуэтка. У подруг все мамаши отяжелели, расплылись боками, тоскливо сидят на кефире.
Интересно, знает ли мать, что парень, которому она перепечатывала рукопись, ее родственник? Двоюродный или троюродный брат. А мне, выходит, в той же степени дядя.
Такую квартиру врагу не пожелаешь, не то что дяде, хоть и двоюродному.
Страх и ненависть, ничего другого она здесь не помнила.
Крысятник.
Половину своей жизни она потратила на то, чтобы забыть эту квартиру, и последние годы, занятые дипломом, практикой, потом работой, очень помогли. Казалось, еще немного — и проклятый крысятник не только потускнеет и обесцветится, но и вовсе сотрется из памяти. Ан нет; вот он. Здесь стояла железная кровать — «безразмерная», как шутил отчим. Покойный, да; но смерть ничего не поменяла и ни с чем не примирила, терция?доминанта?терция.
«Чиполлино» можно взять в следующий раз. Ладно, книжка; но как мать могла оставить фотографию деда? Забыла? В кухонном?то ящике? Расскажите тете Клаве.
Дворничиху Клаву Ольга видела — точнее, увидела и узнала кургузую Клавину спину, скрывшуюся во дворе.
Дворничиху Клаву Ольга видела — точнее, увидела и узнала кургузую Клавину спину, скрывшуюся во дворе. Клава не заметила или не услышала, как она вошла в дом, что избавило от ненужных вопросов. В следующий раз вряд ли так повезет.
На улице висел промозглый февральский туман.
Что делать с квартирой, понятно; а Карл Германович? Какое непривычное, неудобное имя. Рассказать бабушке страшно — разволнуется, а как потом ее оставить? Самая иррациональная ситуация: произошло то, чего не могло быть, потому что так не бывает, не бывает!
Вспомнила свою оторопь при виде фотографии и поежилась. Дядьке (или дяде?) — нет, ни одно слово не подходило, — наверное, ему было не легче: он обознался и никак не мог этому поверить. Кому можно о таком рассказать?
Посмотреть со стороны — водевиль, если бы не боль и не изумление у него в глазах.
…Карл Германович с тех пор сильно изменился. Не то чтобы запомнился только он один, нет: к матери часто приходили разные люди, все как один занятые, торопливые, и все приносили свои творения: диссертации, воспоминания, доклады. Слово «халтура», «халтурка» прочно засело в голове, и Олька про себя называла их всех халтурщиками , а само слово «халтура» сразу вызывало в памяти пишущую машинку — чугунного монстра, намертво упершегося в стол короткими, как у таксы, лапами. Со словом «халтура» навеки связался жест, один и тот же, как мать хрустела пальцами, разминая их.
Этот «халтурщик» в тот, первый раз держался робко, как первокурсник, однако же запомнил и Лешку, и Майн Рида, и учебник географии.
Олегу можно рассказать завтра — раньше полуночи он не появится. На часах было почти девять, она замерзла и загадала: если придет такси, сажусь. Пришел трамвай, и через пятнадцать минут тряски в полупустом вихляющем вагоне Ольга была дома.