На улице Карлу стало легче. Не было утомительных, ненужных разговоров, никакого отношения к отцу не имевших, не нужно было видеть потерянное лица матери, хотя оно все равно стояло перед глазами. Когда он вернется, она будет уже спать, а завтра… Завтра все может быть иначе, хотя вся жизнь происходит иначе вот уже сорок дней. Почему именно сорок дней, он не знал, и спросить было не у кого, а помнились, хоть и смутно, только сорок разбойников из страшной детской сказки.
Настя надела перчатку и взяла его под руку.
— Давай сделаем кружок у театра? — предложил он.
Влажный снег аппетитно уминался подошвами.
— Давай сделаем кружок у театра? — предложил он.
Влажный снег аппетитно уминался подошвами. Оба молчали. Самое удивительное, что со времени Настиного приезда они не успели толком поговорить — все время что?то мешало, да и виделись урывками. Только эта мысль и была общей: рассказать, что не рассказано, но накопилось так много всего, что непонятно было, с чего начать.
Один неверный шаг, Карлушка знал, он уже сделал — в первую встречу после Настиного приезда. В тот вечер снег не падал, а неуверенно летал в воздухе и не решался опуститься на землю, словно понимая свою неуместность в ноябре. И все же это был снег, что означало приближающийся Новый год, а главное, они шли вдвоем под первым снегом, Настя ловила пугливые снежинки, и они исчезали на ладони, не оставив следа.
Сначала на ходу, потом на скамейке в старом парке Карлушка говорил о сценарии — вернее, о своей находке; рукопись он даст Насте или прочитает вслух, но сначала хотел рассказать о черной папке со старыми газетами, о том, как искал клуб кинолюбителей, потому что, если по отцовской рукописи снять фильм… Да, и про киностудию не забыть…
— Подожди, — Настя досадливо сдула с воротника снежинку, — подожди: ты же говорил, что тебя на курсы посылают?
Оборвал незаконченную фразу. Курсы, да; для молодых специалистов. Из их отдела посылают двоих. Только при чем тут?..
Продолжать не то что расхотелось, но теперь он не знал, как: черная папка совсем не вязалась с курсами, которые начнутся после Нового года, к тому же неизвестно где — то ли в Москве, то ли в Ленинграде. В других обстоятельствах он бы только порадовался; теперь же непонятно было, как оставить мать.
Он потерянно смотрел, как снежинки несмело садились Насте на волосы. Взгляд ее поймать не удавалось: Настя смотрела куда?то вверх и в сторону. Карлушка тоже посмотрел туда. На фасаде серого каменного здания висел кумачовый транспарант с белыми буквами: «КОММУНИЗМ — СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». Такой же лозунг висит над входом в столовую у них на заводе.
Карл всегда терялся и не знал, как себя вести, когда Настя сердится. Вот и голос у нее изменился: таким она говорила с вокзала, когда звонила перед отъездом.
Больше ничего в тот вечер не рассказал: ни о соседе, пишущем мемуары, ни о том, как ходил к машинистке, а главное, о разговоре в киностудии. До сих пор он не мог решить, идти ли ему, как советовал тот киношник, в этот… писательский союз, где собираются «славные ребята». Вдруг он сам себе показался каким?то зряшным, и стало неловко за собственную болтовню. Потом, потом; сначала пусть она сама прочитает сценарий.
— Прости, — он легонько дунул ей на волосы, — я забыл, что ты только сегодня приехала. А завтра на работу; прости.
Они повернули к общежитию. Настя держала его под руку, но шла молча. Глупо, конечно; но теперь поздно объяснять. Тем более что даже о разговоре с матерью рассказать не было случая, а ведь в поезде на обратном пути почти не спала из?за этого разговора.
Он получился нечаянно, из родительской перепалки, на которую Настя не обратила бы внимания, если б отец не повысил голос.
— …и поеду, — донесся из кухни голос матери.
— И поедь! — огрызнулся отец.
— Возьму и поеду.
— А вот возьми и поедь!
Из?за этого «поедь» прислушалась, а потом открыла дверь на кухню:
— Далеко собрались?
— Спроси вон у нее, — отец кивнул в сторону матери, — сама пусть расскажет.
Он сердито хлопнул дверью и вышел.
Спросила.
И приросла к табуретке, услышав ответ, да так, что два оставшихся до отъезда дня ни о чем другом не могла думать. Потому что одно дело знать понаслышке, что у матери вроде была когда?то родная сестра, сгинувшая во время войны, и даже на фотокарточке видеть эту абстрактную сестру, а другое — услышать вдруг, что у нее, Насти, нашлась тетка.
Потому что одно дело знать понаслышке, что у матери вроде была когда?то родная сестра, сгинувшая во время войны, и даже на фотокарточке видеть эту абстрактную сестру, а другое — услышать вдруг, что у нее, Насти, нашлась тетка. Что означало только одно: сестра матери вовсе не сгинула, а жива?здорова, разве что увидеться с ней нет возможности, ибо живет она за границей, в Германии. Оттуда, из Германии, ей удалось разыскать сестру.
Мать показала Насте строгое письмо из Министерства иностранных дел, в котором требовалось подтвердить родство «в случае, если таковое имеет место».
Родство «имело место». Вера, Настина мать, и Лиза были дочерьми Арсения Маркианова, державшего магазинчик дамского белья и галантереи, который располагался перед войной в трех кварталах от общежития, где теперь жила его внучка, Настя Кузнецова. В сороковом году магазинчик был реквизирован. Арсения, слишком громко по этому поводу недоумевавшего, забрали вместе с женой, и с тех пор барышни Маркиановы родителей больше не видели. Весной следующего года Вера, старшая, вышла замуж за молоденького красноармейца Сергея Кузнецова. Он ждал отпуска, чтобы вместе с молодой женой навестить мать, однако в последний момент отпуск почему?то отменили — или отложили, — так что Вера поехала знакомиться со свекровью одна; семнадцатилетняя Лиза осталась ждать известий от родителей.