— Что же вы молчите? — возмутилась Эльза Эрнестовна. — Вы поняли, о чем я вас спрашиваю?
Выходит, она спрашивала.
…И началось хождение по мукам, три рубля за каждое хождение, раз в неделю. Однако делать было нечего — магнитофон стоил дороже, да еще поди достань.
Требовательность Попугайчика не шла ни в какое сравнение с тем, что Настя до сих пор считала требовательностью. Домашние задания должны были выполняться полностью и в срок, Эльза Эрнестовна проверяла их в процессе урока, скашивая круглый глаз и брезгливо, как в червяков, тыча в ошибки. Переносы «на следующий раз» или отсрочки допускались исключительно редко — или не допускались вообще. Посторонние разговоры исключались, разве что «на языке оригинала», но в этом последнем случае разрешались не надолго. Опоздания вызывали ярость. Опасаясь последнего, Настя иногда приезжала на несколько минут раньше и была обречена на сидение в прихожей, при полуоткрытой двери в комнату, где шел урок.
Испуганная школьница больше не приходила, достигнув, по?видимому, высот французского языка, и теперь Настя сменяла рыжеволосую девушку, которой Эльза Эрнестовна часто оставалась недовольна. Придя в очередной раз раньше времени, Настя поймала кусок диалога, почему?то на русском.
— В прошлый раз, — голос Попугайчика был накален от ярости, — у вас тоже болел ребенок. Неужели вы не можете ничего поделать? Что обычно делают люди, когда у них часто болеют дети?
— По всей вероятности, они везут своих детей на воды! — ядовито ответила рыжеволосая (это была она).
— Куда?.. — растерялась Эльза Эрнестовна.
— Куда угодно!! — Теперь разъярилась ученица. — В Баден?Баден, например. Вот вы — куда бы вы повезли своего ребенка, Эльза Эрнестовна?
Девушка выскочила с багровым лицом, сдернула с вешалки пальто и выбежала из квартиры.
Настя поздоровалась. Преподавательница едва кивнула вместо традиционного «Guten Tag» и неожиданно сама заговорила по?русски:
— Такая странная барышня. Посудите сами: как я могу знать, что делать с больными детьми, ведь у меня никогда не было детей? Я спрашиваю у нее, а она, представьте, отвечает: везти на воды! Какие воды?.. Как вы полагаете, что она имела в виду?
— Она пошутила, — пожала плечами Настя.
— Пошутила? — Эльза Эрнестовна была озадачена. — Очень странно. Но зачем она учит французский, чтобы везти ребенка в Баден?Баден, я не понимаю?
Помолчав, добавила:
— А какие способности, какое чувство языка…
Настя остро позавидовала, что сказано это было не о ней, но пожалеть не успела. Поправив бусы, Эльза Эрнестовна произнесла совершенно другим, бодрым, голосом, который предстояло слышать еще полтора месяца до теткиного приезда:
— Guten Tag!
23
Кончилось лето.
Восьмой класс ознаменовался тем, что некоторые девчонки стали делать начес, ребята отрастили густые чубы, и почти никто не носил галстуков. Прощай, «Пионерская зорька», весной вступаем в комсомол.
В день рождения Ольке подарили школьную форму, большая радость. Не обошлось без воплей Сержанта (Анапа тоже кончилась): ты должна спасибо сказать!.. И т. п.
Сказала «спасибо».
Они делают только полезные подарки. Например, пальто. И всегда с сопровождением: у других детей этого нет, они могут только мечтать о таком пальто (или о таких туфлях, о портфеле или еще о чем?то столь же необходимом). Что?то Ольке ни разу такие мечтатели не встречались.
Дорогие родители, подарите мне, пожалуйста, новую форму, о которой другие дети могут только мечтать.
Больше всего на свете ей хотелось велосипед — с тех пор, как научилась кататься. То ли дело Илька и Лилька — живут, как короли, с двумя великами: у Лильки «Ласточка», у Ильки «Орленок». Правда, кататься всегда дают, не жмутся.
Главное, мать сама обещала: будут в табеле одни «пятерки», получишь «Ласточку». Это еще в начале пятого класса было; и что? Ни одной «четверки» не было ни в пятом, ни в шестом, а велика до сих пор нет и теперь уже не предвидится. Один раз только заикнулась — напомнила про обещание, так что тут началось! Речь держал Сержант, говорил торжественно и злорадно: «Мы убедились, что ты хорошо учишься только из?за выгоды. Вот если бы ты приносила хорошие оценки не за велосипед, а просто так, то мы бы еще подумали».
Мать кивала.
Мы. Мы убедились… Мы бы подумали…
Олька не успела рта раскрыть (оно и к лучшему, с ними лучше всего молчать), как Сержант добавил: «А если твоя дорогая бабушка вздумает тебе подарить велосипед, так я его в капусту изрублю, так ей и передай».
Ничего она бабушке, конечно, передавать не стала. Так легко и жутко перед глазами встало искореженное колесо с торчащими спицами, почему?то заброшенное на крышу сарая, а в помойке — изодранное седло, уродливо вывернутый руль и педаль — одна — рядом с порубленным капустным кочаном. Картинка высветилась ярко, словно кино показали.
Привыкнуть к тому, что велика нет, было намного легче, чем к предательству матери: «мы». Если говорила она, то это звучало как «мы с отцом».
Сержанта подолгу не было, и мать опять становилась другой.
Если говорила она, то это звучало как «мы с отцом».
Сержанта подолгу не было, и мать опять становилась другой. Подолгу сидела, печатая очередную «халтурку», и Лешка быстро засыпал под тюканье машинки. Она вставала и ходила по комнате, хрустя пальцами, потом шла курить. Возвращалась, смотрела тревожно и доверчиво на Ольку и спрашивала, как будто Олька могла знать: «Где эту сволочь безработную носит, скажи?». Или задавала другой вопрос, умнее первого: «Вот скажи, на какие деньги он пьет, мне интересно? Кто его, сукина сына, поит?».