Неужели целый год прошел, целый год без тебя? Без тебя, но я разговариваю с тобой все время. Если я до сих пор не сошла с ума, то… Или сошла, но не знаю об этом? Как странно, Герман, как странно. Я так часто говорю эти слова: как странно, так и не зная, о чем они были сказаны, но ведь все вокруг так странно, что другие слова просто не приходят на язык, и это тоже странно, что не находится других слов, правда? Темнеет рано, Герман: октябрь. Я опять оставляю тебя. Но ведь ты первым нас оставил… Теперь жди.
Прощай, милый.
Назад по той же тропинке; день темнеет, тропинка тоже. Оказаться одной на кладбище, да еще в сумерки, совсем неуютно. Почему?то вспомнилась пара с краской и кисточкой. Должно быть, скамейку красили.
Из?за небольшого холма впереди показалась женская фигура, тоже двигавшаяся в сторону выхода. Теперь Лариса боялась испугать женщину своими неслышными шагами. Тут же обернулась — не идет ли кто?нибудь сзади так же неслышно. Обернулась, словно почувствовав ее присутствие, и женщина, но не пошла вперед, а остановилась. Не знает, куда идти? Лариса ускорила шаг, но та уже удалялась.
В воздухе разливалась синька сумерек, затапливая пестроту деревьев, заштриховывая кусты и памятники в бесформенные темные глыбы. Глаз еще различал на дорожке яркие опавшие листья. Среди желтых пятен белел четкий прямоугольник. Лариса нагнулась: платок, и ускорила шаг:
— Подождите, пожалуйста!
Догнала у самых ворот. Женщина обернулась и оказалась Тоней, но Тоней такой бледной и исхудавшей со дня сороковин, когда они виделись в последний раз, что мало походила на себя прежнюю.
Здесь, за воротами кладбища, светил уличный фонарь. Домики по обе стороны были по большей части деревянные, редко двухэтажные, только в конце улицы нелепо высился каменный дом этажей на пять.
Тоня кивнула, поблагодарив, и бережно спрятала платок в сумку.
— Федора Федоровича платок, Царствие ему Небесное.
И медленно перекрестилась под громкое Ларисино «как?!», после чего рассказала, «как». Говорила коротко и суховато, чтобы — Лариса понимала — не разрыдаться, но все равно голос временами срывался и стал прежним Тониным голосом, только когда она властно перебила виноватое Ларисино бормотание, что «не знала, а то бы, конечно…»
— Не знала, конечно; откуда тебе знать было? В газетах не объявляли.
Замолчала. Лариса прикусила губу: зачем она про газеты — не потому ведь, что о Германе писали, что некролог был?
— Мы так живем, что никому ни до кого дела нет, — продолжала Тоня. — Кто слег, кто помирает, кто… — голос перехватило, — кого больше… кого схоронили. И телефоны есть, да что толку?.
— Кто слег, кто помирает, кто… — голос перехватило, — кого больше… кого схоронили. И телефоны есть, да что толку?..
Не договорила, да и не было в этом нужды, все уже сказала. Пока Лариса думала, когда будет уместно отвлечь, спросить о детях, собеседница ее опередила:
— Как твой сын, не женился еще?
Благосклонно выслушала ответ, спросила о свадьбе и тоже осталась довольна, сделав к тому же непререкаемый вывод: какая же свадьба могла быть, если недавно были похороны.
В конце квартала Лариса приготовилась попрощаться, но Тоня снова опередила:
— Зайдем ко мне чаю попить, тут совсем близко.
Пришлось согласиться. Не потому что «совсем близко», а все еще чувствуя вину, что не пришла тогда — ни на похороны, ни после.
Узнала дом — он не изменился. На первом этаже были, как и перед войной, аптека и пекарня. Вернее, тогда?то как раз была пекарня, а теперь обыкновенный хлебный магазин, каких в городе достаточно, и ни один не является пекарней: велят завтра продавать ботинки — начнут продавать, только вывеску «ХЛЕБ» заменят на «ОБУВЬ».
— У нас пекарня хорошая, — похвасталась Тоня, — то вафли, то сухарики ванильные дают.
Наверху, в квартире, стояла тишина. Свет в прихожей был тусклым, словно в тамбуре. В столовой что?то изменилось, да и не мудрено за столько лет.
— Вы с Германом к нам редко заходили.
Тоня доставала из буфета посуду.
Действительно, согласилась мысленно Лариса, всего раз или два заходили. Над буфетом висела большая картина маслом, которую она не помнила: грозное море, огромная надвигающаяся волна — и крохотный плот с обломком мачты и мечущимися людьми, которых вот?вот этой волной накроет.
Хозяйка, хоть и стояла спиной, горделиво кивнула на картину:
— Один пациент Федору Федоровичу подарил. Художник.
На столе между тем появился благородного фарфора чайник, в тугом блестящем чреве которого набухала плотная стая чаинок, готовая пролиться темной медовой струей в такие же благородные, как и чайник, чашки. На блюдца послушно легли серебряные ложечки, а посреди стола красовалась ваза из той же фарфоровой семьи, полная домашнего печенья, даже на глаз рассыпчатого. Изысканный сервиз, в большинстве домов предназначенный специально для гостей, когда хозяйка достает спящие летаргическим сном чашки и поспешно бежит на кухню их перемывать, Тоня расставила быстро и привычно, так что стало ясно: пьют из этих чашек часто, а то и каждый день.
— Бери сахар, — Тоня отхлебнула глоток и первая потянулась к подбоченившейся сахарнице. — Мои родители, Царствие им Небесное, только с кусковым пили. Ну а я отвыкла уже.