Это моя рука.
…Значит, они жили в деревне. Ну да, они ведь ездили с отцом в город! Или это была дача? Надо спросить у матери. И какое яркое было солнце — или в детстве солнце всегда светит особенно ярко?
Он открыл глаза и очутился в чужой комнате. С фотографии смотрело чужое лицо. В углу горбился баян. Стулья, расправив плечи, со всех сторон обороняли стол. Тускло поблескивали клавиши радиолы.
Что за фонарь у них на улице — не заснешь. Он встал и на цыпочках подошел к окну. Улицы не было — окна выходили во двор. Фонаря не было тоже, зато прямо напротив окна на голом черном суку висела полная луна.
Карлушка лег, отвернулся к стенке и закрыл глаза.
Начинайте день с какао.
17
После Дориного отъезда все стало быстро кончаться: запасы печенья и коржиков, казавшиеся неиссякаемыми, бесконечно долгая третья четверть, чистое белье и весь тот комфорт и порядок, которых она добилась. Теперь на кухне снова скапливались банки от огурцов, баклажанной икры и «рассольника домашнего». Эти банки нужно было мыть, потом они толпились на плите, пока мать не убирала их в кладовку. «Сдадим», — говорила она. Банки, однако, неделями не сдавались, как вражеская армия, и Олька тайком, по одной?две, их выбрасывала. Можно было бы, конечно, проявить инициативу, набить две сетки и сдать в бакалейном, но дураков нет, потому что деньги все равно отберут. Или Сержант сядет подсчитывать на бумажке, а потом важно объявит: «Рубль шестьдесят; как раз тебе на школьные завтраки. Считай, что заработала».
Третья четверть — ладно; кончился покой в доме, каким бы шатким он ни был во время Дориного пребывания. Сержант больше не орал по утрам: «Ольга, вставай!» — ее расталкивала мать перед уходом на работу. Олька отводила брата в садик, ехала в школу и уже в утреннем троллейбусе с тоской думала о том, как после уроков надо будет возвращаться.
Сержант целыми днями торчал дома. Он бессмысленно слонялся по квартире, в своих стоптанных тапках и в галифе с болтающимися кальсонными тесемками и в одной нижней рубахе. Ольке казалось, что он вот?вот наступит на тесемки и грохнется во весь рост, но этого не случалось, хотя редкий день Сержант обходился без водки. Бутылку он прятал в куче грязного белья. Иногда он открывал футляр, вытаскивал валторну и начинал играть, вперив неподвижный взгляд в голое окно. Оживляясь, ставил на пюпитр ноты, быстро находил искомое и снова играл. В эти минуты можно было незаметно ускользнуть из дому.
Терция — доминанта — терция.
Потом вдруг он брился, прыскался одеколоном и, переодевшись, уходил на целый вечер, а то и до завтра. Где и с кем он был — вернее, пил, — никто не знал.
В такие дни мать вела себя совсем иначе, чем когда он был дома. Она то хватала журнал или книгу и садилась читать, то вытаскивала начатое вязанье и, вытянув губы трубочкой, ловила спицей спущенные петли. Потом откладывала спицы, тянулась к папиросам. Олька уже знала, что мать направится к дверям, но на полпути махнет рукой и закурит прямо на кухне, присев на корточки перед плитой.
— Открой трубу, кому сказано, — бросала она, хотя ни слова «сказано» не было.
Затянувшись, выпускала дым и поворачивалась, держа папиросу на отлете, у самой дверцы.
— Безработный чертов… Где он шляется, дармоед этот? И какого лешего ему нужно?
Ни на один вопрос Олька ответить не могла. Чтобы раздражение матери не перекинулось на нее, бралась мыть посуду — вместе с банками, чтоб не к чему было придраться.
Однако Таисия не унималась:
— Нет, ты скажи: кто виноват, что его комиссовали? Я, что ли?
Олька пожимала плечами. Риторический вопрос — это вопрос, не требующий ответа, они это проходили.
Скажи?ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ясно, что не даром, как ясно, что мать не виновата ни в его астме, ни в инвалидности. Правда, слово «безработный» к Сержанту не подходит, особенно если его сравнивать с безработными на Западе, в «Огоньке» печатают фотографии. На них изображены угрюмые люди в комбинезонах, многие держат какие?то плакаты или флажки, а над снимками всегда зловещие заголовки.
В противоположность американским безработным, обреченным на нищету мертвой хваткой империализма, Сержант недавно заказал себе в ателье костюм модного сине?зеленого цвета, который мать называла почему?то «электрик».
Она купила два галстука, которые Сержант надевал, не развязывая, а только ослабляя узел. К гражданскому костюму понадобились туфли — купили туфли, причем на коже, а не на микропорке, чем особенно гордилась мать.
— Вовка ищет работу, — гордо объясняла она всем знакомым. — Он должен прилично выглядеть. Что ни говори, а встречают у нас аккурат по одежке.
На Олькин взгляд, отчим выглядел почти стилягой.
Откуда?то взялось тяжелое темное пальто вместо всегдашней привычной шинели и шляпа.
Во всем этом снаряжении он и ушел из дому вчера утром.
Давно осталось позади то время, когда Таисия волновалась из?за того, что муж задерживается. Он всегда возвращался, но теперь она волновалась, пытаясь угадать, в каком виде он придет. Не раз бывало, что она, содрогаясь от брезгливости, стаскивала с него одежду — сначала форменную, теперь гражданскую, — и перед работой относила вонючий узел в химчистку. Вернуться мог в середине ночи или под утро. Обычно его сопровождал кто?то из приятелей?оркестрантов, пригласивших на совместную «халтурку» и пришедших своими ногами, с безжизненно висящим на плечах товарищем, которого сгружали на раскладушку или прямо на пол. Потоптавшись у дверей, уходили.