Дни оставались монотонными, но заполнились, выстроились в рутину учебных занятий.
Рутину нарушил грипп, редкий по свирепости. Врач, которого вызвал, вопреки своему обыкновению, Присуха, сказала: «Гонконгский», и Дмитрий Иванович, удивившись, провалился в сон, жаркий и душный, каким в его представлении был Гонконг. Несколько дней спустя с недоумением обнаружил на столе больничный лист, прижатый книгой. Не помнил, что он делал, просыпаясь. Внезапно захотелось молока. С трудом натянув тяжелое пальто, вышел в февральский холод.
Люди спешили в темноте домой. Молоко в магазине кончилось. На обратном пути купил в киоске газету, но дома развернул ее не сразу, а только напившись холодного кефиру. Еще один космический корабль, еще один хоккейный матч, «На наших экранах», «Требуется», «Меняю», «С глубоким прискорбием…»
Патриарх?!
Патриарх.
На следующий день он медленно брел по зимнему кладбищу. От слабости закладывало уши, звенело в голове. Кресты, кресты. На крестах лежал снег, впереди голубел купол собора. Люди толпились не у собора, а рядом с маленькой часовней. Когда запыхавшийся Присуха приблизился, из дверей начали выносить гроб.
Дмитрий Иванович постоял у могилы, пока батюшка читал Патриарху последнее напутствие. Тесное пальто, надетое поверх рясы, выглядело нелепо, но батюшка, наверное, боялся гонконгского гриппа, который унес раба Божьего Николая. Университетские коллеги не смотрели друг на друга, стыдясь вынужденной причастности к религиозному обряду. Дмитрий Иванович бросил горсть холодного песка и двинулся назад, не обернувшись.
Никто не расскажет Патриарху о «драке за кресло», да и зачем? Теперь у него другая кафедра.
Присуха не удивился, увидев два заснеженных холмика: могилы родителей. Ноги как?то сами вывели, хотя бывал он здесь нечасто. Странно было знать, что глубоко в земле, где переплетаются корни деревьев, покоится прах его родителей, его корни. Сразу вспомнилось, как Сомс Форсайт ищет могилу первого из Форсайтов и находит камень?надгробие, под которым покоится прах того, кто был «Great Forsyte».
Патриарх жаловался на погоду, кряхтел, но не собирался умирать. Сомс не подозревал, как мало ему осталось жить, однако спешил почему?то поехать и найти могилу первого Форсайта — не потому ли, что четко понимал: никто, кроме него, этого не сделает?
«Тебе много дано, — ожил сердитый голос, — время есть впереди…»
Много ли дано, не знаю; но время есть. Монографию не изъяли, да и за что бы? Никаких заведомо ложных измышлений в ней не содержится.
Это единственное, что я сделал. Не останется замшелого камня, но может состояться — и остаться! — книга.
Нужно успеть закончить.
Гонконгский грипп отступил перед этой решимостью — или Присухе стало не до гриппа. Через несколько недель он устроился в вечернюю школу на окраине города. Работать пошел не от того, что нетрудовых доходов не хватало на жизнь: хватало вполне. Однако доходы, хоть и нетрудовые, поглощали массу труда и могли привлечь к нему ненужное внимание. На вооружении стражей закона была печально прославившаяся статья о тунеядстве, и с этим нельзя было не считаться.
«Время есть впереди…» Где оно, это «впереди»? Время нужно было Дмитрию Ивановичу сейчас и каждый день: монография требовала доработки. Между тем время съедалось учениками, и в конце дня Присуха закуривал папиросу, злобно глядя на пятирублевки. «Из ядущего вышло ядомое»: они кормят меня тем, что съедают мое время.
«Из ядущего вышло ядомое»: они кормят меня тем, что съедают мое время. Переключиться на Голсуорси сразу после долбежки школьного курса не получалось. Часто и закуривал торопливо, на ходу, последние затяжки делая уже на автобусной остановке: предстояли уроки в школе, скудная грамматика и убогие тексты.
Как ни странно, он научился работать в автобусе. Движение, скорость, мелькание за окнами не мешали, а, наоборот, помогали сосредоточиться, оформить мысль фразой, которая, в свою очередь, отшлифовывалась до четкости формулы. Тогда он вынимал из пачки карточек, останков списанного библиотечного каталога, одну и быстро писал на чистой стороне. Поздно вечером он раскладывал на столе своеобразный пасьянс и снимал с полки «Современную комедию» на обоих языках. Отдельные места русского перевода выглядели так же нелепо, как если бы карточка легла «библиотечной» стороной, явив нечто вроде: «Проектирование силосных башен», М., Изд?во…»
«Ночную смену» Дмитрия Ивановича не прерывали ничьи телефонные звонки.
После беседы с приветливым капитаном его побеспокоили только один раз, спустя год. Присуха не успел встревожиться: равнодушный голос предложил забрать принадлежащую ему пишущую машинку марки «Олимпия», она больше не представляла интереса для следствия. Разгадывать причину — следствие ли закрыто, или машинка не подошла, — Дмитрий Иванович не стал: ждала работа.
Новая работа выросла из монографии и стала ее продолжением. Как Голсуорси не мог расстаться со своими героями, так и Дмитрий Иванович не мог не досказать то, что представлялось ему недосказанным. Он продолжал размышлять о последнем жизненном периоде Сомса и так сроднился с ним, что незаметно сделался похожим на него. Как и Сомс, Дмитрий Иванович стал еще более немногословным, тем более что этому помогало отсутствие лекций и привычной факультетской среды. Как у Сомса, у него появилась привычка откашливаться перед тем, как что?то сказать, и ученики знали, что это признак недовольства, как и взгляд Дмитрия Ивановича, чуть искоса, хотя никто из абитуриентов не задумывался ни о каком сходстве: мало ли какие закидоны у стариков?.. Дмитрий Иванович даже начал слегка сутулиться, в точности как Сомс.