А что, собственно, произошло? Жена взяла отпуск и едет в Германию проведать собственную тетку. А что одна едет, так это только естественно — им обоим такая поездка не грозит.
Резанула одна фраза: «Вам было не до меня». Этими словами Настя отделила себя от него, и — да, наверное, какая?то правота здесь была, но Карлу в ее голосе послышалась обида, которая его неожиданно задела. Если бы не одни похороны за другими, не предшествовавшая этому тревога за мать, не поездки на Аптекарскую и если бы, черт возьми, не Настин внезапный отъезд в ГДР — одним словом, если бы не все «до» и одно «после», то обиды бы ушли. Обнять бы ее покрепче, уболтать какой?нибудь ласковой чепухой, заверить, наконец, что впереди полным?полно отпусков, которые они проведут вдвоем — помнишь, ты хотела на Черное море, в пансионат? Или просто сварить бы кофе и выпить вместе, заливая ароматной горечью горечь в душе…
Ничего этого он не сделал — не хватило мудрости.
Или… или не хватило любви?
Чего?то не хватило.
Однако так он думал сегодня, спустя больше чем десять лет, а тогда, после возвращения с кладбища, было не до формулировок. Потому поступил, как всегда, если не знал, как себя вести: вышел с сигаретой на балкон.
На сцене это выглядело бы, как конец первого действия: Глостер выходит. Медленно гаснет свет.
Хотя… Это у Шекспира почти в каждой трагедии присутствует Глостер или Кент, а то сразу оба. Здесь проще: Карл выходит.
В тот вечер мелкий и злой февральский снег ветром задувало на балкон, поэтому приходилось держать сигарету в наполовину сомкнутой ладони, чтобы не промокла. Так он в детстве держал светлячка, а рядом на гравиевой дорожке стоял отец. Что ж, самое время поехать и отыскать тот дом, если он сохранился; станешь ждать лета, снова что?то помешает. Для матери это будет самым лучшим отвлекающим моментом, а Настя… Настя будет в Германии.
Вам было не до меня.
Один и тот же балкон, тогда и теперь, однако запомнил стоявший на полу цветочный горшок — откуда он взялся, куда делся потом? — цветочный горшок без цветка, но со съежившейся землей, на которую косо падал снег, и перед глазами всплыло кладбище, островки мерзлой земли и снег, снег вокруг.
Какое?то время было слышно, как в ванной льется вода, потом перестала. Прощально звякнул таз, который Мария Антуанетта задвигала под ванну. Дорофеевы, тихо переговариваясь, упруго и быстро прошли на кухню. Сейчас заварят какой?нибудь полезный травяной чай — и спать; не позже одиннадцати.
Неужели когда?нибудь он будет жить один? Трудно поверить. Обмен может занять полгода… Да хоть бы и год!
Фраза «вам было не до меня» вспомнилась Карлу еще раз, уже после ГДР, когда Настя сообщила, что сменила работу. Не объявила даже — обронила походя обыденным голосом, как если бы сказала, что пора ужинать. Причем не «собираюсь сменить» или «сменю», а именно так: «сменила работу». «На что же?» — вяло сострил он, и жена тем же обыкновенным голосом сказала, что через две недели начинает работать в морском порту. Переводчиком, конечно; как?никак у нее два языка. «Ансельм очень хвалил мой немецкий».
До Карла не сразу дошло, что Ансельм — это Лизин муж; он думал не о немецком. Было бы намного понятней, если б она сказала, что устала от цеха, сыта по горло конвейером или что пора работать по специальности.
Что задевает больше — слова или молчание?
Но это было после поездки в ГДР.
Оттуда Настя вернулась какая?то… новая. Вся, от прически до туфель, и, если бы не знакомая и любимая ямочка на щеке, ему пришлось бы долго привыкать к новой Насте. Даже улыбка у нее изменилась: губы улыбались, а глаза почти не меняли выражения.
Новую Настю, как выяснилось, ждала новая работа и курсы экскурсоводов, на которые наконец?то удалось попасть. Все вместе, работа и курсы, «открывали новые перспективы», как она выразилась. Точно так же она говорила о «перспективной теме», когда училась в университете, и о необходимости «расти над собой».
О Германии жена рассказывала сумбурно, взахлеб. Он запомнил слова: «другая планета».
Послышался резкий долгий скрип. Старик открывал дверь очень медленно. Он и раньше?то не делал торопливых движений, а с тех пор как обзавелся палкой, стал еще медлительней. Самое длинное его путешествие — от комнаты до кухни, и предпринимал он его не более двух раз в день. Шаги Старика, с каждым годом все более неуверенные, теперь сопровождались глухим тюканьем резинового наконечника палки. Вот кто «другая планета», вдруг подумал Карл. Что он знал о человеке с красивым именем Таливалдис? Раз в месяц почтальонша приносила ему пенсию. Старик долго шел по коридору к двери, ставя палку так, словно отталкивался от пола. Держа наготове ведомость, почтальонша терпеливо дожидалась, пока он приблизится, протягивала деньги и химический карандаш — расписаться. Вместо «спасибо» Старик протягивал ей рублевую бумажку и коротко кивал. Засовывал деньги в пиджачный карман, брал прислоненную к стене палку, поворачивался и так же медленно шел в обратном направлении.
Как?то, увидев Старика на кухне (вернее, его спину и затылок с твердыми желто?серыми ушами), Карл подумал вдруг, что этот человек вполне мог входить в «Громовой крест» вместе с его дедом. Либо он мог принадлежать к так называемым «метким красным стрелкам», вошедшим в историю за фанатичную преданность делу революции. Хотя, будь он стрелком, он не жил бы в тесной комнатушке, не питался бы круглый год одной овсянкой, нет, а наверняка обретался бы в комфортабельной просторной квартире вроде той, где жили они до смерти отца.