Лиза прислушивалась к сводкам вермахта по радио — наверху было слышно. Ее немецкого хватало для обихода, но быструю отрывистую речь, доносящуюся из приемника, различала труднее, «вылавливая» в первую очередь названия городов и стран. Красная Армия продвигалась по Европе. Лиза ловила куски разговоров в очереди — что?то удавалось извлечь. Смысл был тот же: русские идут, идут на Берлин; но не только русские — к Берлину рвутся американцы и англичане.
Слова, немыслимые год назад.
Слова, которые вот?вот — ни у кого уже не оставалось сомнений — станут реальностью. Самым лучшим доводом стало исчезновение продуктов.
Еще прежде продуктов исчезли мужчины. Оставшиеся — старики, за исключением самых больных и дряхлых, и подростки — тоже надели форму. На тех и других форма сидела нелепо, словно с чужого плеча; скорее всего, она и была чужой, уже побывавшей в окопах.
Чей?то голос в очереди твердил о «наших подкреплениях», которые должны остановить «вторжение», но Лизу поразило слово «наши».
И здесь — «наши»…
На обратном пути из города фрау Штюбе рассказала, что Фридхельм теперь руководит боевой подготовкой фольксштурмовцев, «вот этих детей — это же дети, дети!» Это была преступная расточительность, которой немка понять не могла. «Они — дети!» — повторяла снова и снова.
Ее, жену и мать, тревожило, что из этих детей едва ли вырастут мужчины, а значит, они не станут мужьями.
Не станут отцами, и — что будет с великой Германией? И будет ли?..
Лиза представила, как лейтенант Штюбе поднимает и держит левой рукой протез, чтобы отдать традиционное приветствие.
Апрель сорок пятого был теплым, почти летним, особенно в конце. Взрывы слышались все ближе. Часть магазинов закрылась.
Когда Лиза с хозяйкой направлялись в город, навстречу им двигались грузовики с солдатами. Они ехали медленно и как?то неохотно. Лица солдат были хмурые и насупленные. Юнцы, подростки. Фуражки и каски были для них велики и наползали на лоб; некоторые ехали с непокрытой головой, подставив весеннему солнцу мальчишеские вихры. Из курток, застегнутых доверху, торчали тонкие шеи; под куртками были видны очертания их собственных узких плеч.
Дети с настоящими винтовками ехали воевать — с кем, со взрослыми мужчинами? Или с такими же юнцами, только одетыми в другую форму, которая тоже была им велика?
Грузовики увозили последнюю надежду Германии — горстку мальчуганов «гитлерюгенда». Увозили на фронт, хотя фронт подошел вплотную к городу.
Тогда же, в апреле, ушли рабочие. Не убежали, не скрылись — теперь в этом не было ни необходимости, ни риска, — просто ушли. Хозяйка не удивилась. До того ли? Русские танки подходят к городу, а сколько солдат, не считая увезенных подростков, осталось? Кто будет защищать город?
Надо полагать, что оставалось их совсем немного, и эти оставшиеся тоже ушли, взорвав мосты через реку, чтобы задержать русских хоть на один день.
И русские вошли сюда через день. Теперь город принадлежал им, победителям. Город со всем, что в нем есть, со всем и со всеми .
Дальнейшие события, неизбежные и страшные, внутренняя Лизина цензура не пропустила. Нельзя было об этом знать ни Вере, ни Ларисе — ни одной женщине на свете она бы такое не рассказала.
Как входили, врывались, вламывались в дома, выволакивая все, на что падал взгляд: тарелки, пальто, картины, настольные часы, велосипеды, подушки.
Как входили, врывались, вламывались в дома, выволакивая все, на что падал взгляд: тарелки, пальто, картины, настольные часы, велосипеды, подушки.
Хватали и выволакивали женщин.
Женщины были главным трофеем. Их отыскивали на чердаках, в подвалах; распахивали ударом ноги шкафы, где они прятались; прикладами сбивали замки с сараев, в которых матери запирали дочерей.
Пригородный дом фрау Штюбе оказался одним из первых.
Фрау Штюбе почти на руках притащила дочь вниз, на кухню. Клара, с растрепанными волосами и злым, напряженным лицом, сопротивлялась, цепляя палкой за стены и ступеньки. Лиза и Катерина, оцепеневшие от страха, стояли около остывшей плиты. Хозяйка сама закрыла оба входа на тяжелые засовы.
Так они и помогли, те засовы…
Зазвенели оконные стекла, и почти одновременно раздался выстрел, за ним следующий. Отпрянув от окон, солдаты бросились в сад. Фрау Штюбе невольно подняла глаза к потолку.
Старик, поняла Лиза.
Один красноармеец — тот, кто первым разбил окно, — замер, навалившись на разбитое стекло, и глядел куда?то в угол. Он был мертв.
Сейчас они убьют старика, потом нас.
Послышалось еще несколько одиночных выстрелов, затем автоматная очередь. Громко зарыдала Клара.
По лестнице затопотали сапоги, дверь высадили. Катя, перегнувшись пополам и скрестив руки на груди, пронзительно завизжала: «Мы русские, дяденька, русские!..».
…Лиза хотела бы навсегда вычеркнуть тот день из памяти, ведь он был очень далеко — так же недосягаемо далеко, как дверь кухни. Однако он снова явственно всплывал перед глазами плитками кухонного пола, знакомого, как собственная ладонь, только теперь он был покрыт битым стеклом и комьями земли; снова перед нею вырастал пожилой солдат, который бросил: «Втікайте, ну!..»; а на лестнице лежал окровавленным комом старик Штюбе, когда они «втікали».