Лица доцента Присухи не видно, он низко склонился над столом и вносит последние поправки в рукопись, а рядом стоит пишущая машинка. В соседней комнате его жена, и в солнечном луче стелется сигаретный дым.
Легонько машет рукой из окна хрупкая сероглазая «немка» Лиза. Ее рассказ не закончен, а лицо видно, как в тумане: то ли дождь идет, то ли замутилось окно уходящего поезда.
В другом окне видна девочка с кружкой в руках: «Я сделала вам какао»; на нее смотрит молодая женщина в модном пальто, длинный шарф переброшен через плечо, но в руках учебник географии за седьмой класс.
Недавно прибавилась еще одно окно. В нем видна другая комната, выдвинут ящик письменного стола, и та же девушка всматривается в блеклую фотографию молодой барышни с чуть разлохмаченной прической. Она непременно должна увидеть «Аяксов», это — братья, вот они рядом, как были рядом много лет в жизни. Девушка пока об этом не знает, но телефон ее записан на той же карточке — Карл ей позвонит и расскажет.
Красавица?машинистка, разминая папиросу, снисходительно разговаривает с сутулым стариком. Он принес мемуары и польщенно радуется, что машинистка назвала их «добротными»; но как же ей не хватает простой добротности в собственной жизни! Не оттого ли так любит она это слово?
Соседняя карточка исписана очень плотно: здесь и Зинка с Толяном, и гладкая, улыбающаяся женщина в кружевной наколке, и еще кто?то, до конца не придуманный, так что места почти не осталось.
«Чего же вы хотите?» — недовольным голосом спрашивает участковый врач из поликлиники, но ответа Карл не слышит. Вспыхнуло новое окно, там поселилась молодая жизнерадостная пара с велосипедами — им срочно нужно подобрать такую фамилию, которая подойдет к их лицам, голосам, походке и велосипедам, пока женщина заваривает какой?то полезный чай и, как всегда, роняет крышечку от чайника.
Кондрашин спешит тоже оказаться здесь, как же иначе; он привычно брюзжит и старается заглянуть в чье?то окно…
Карточек незаметно становилось больше. Некоторые он рвал и выбрасывал, и тогда казалось, что в окнах погасили свет. Сидел, улыбаясь тому, что было видно только ему, и машинально крутил кольцо на мизинце. Брал чистую карточку, заполнял и клал на стол взамен прежней.
Потом вставал из?за стола, подходил к окну. В чернильной темноте ноябрьского вечера вспыхнул свет в окне дома напротив. Уличный фонарь свысока смотрел на лужу, схваченную по краям льдом: точь?в?точь засахарившееся варенье, но фонарь об этом знать не мог, а Карл ясно увидел другую лужу, у входа в печально известную больницу. И сразу же вырисовался освещенный коридор с усталой пальмой, под которой сидел он сам, а напротив — дед, озабоченно рассказывающий о таинственных списках, недвижимости и ценных бумагах.
Недавно прибавилось новое окно: вселился насупленный юноша, бубнивший невнятные, тарахтящие стихи, но для чего?то он здесь был нужен; для чего именно, Карл еще не знал.
Он многого не знал. Например, отчего до сих пор нигде нет Насти. Или в ее окне не горит свет?
Зато где?то на кухне зашаркала и захлопотала у стола согнутая старушка с тощим узелком седых волос — ни дать ни взять головка чеснока.
Стала видна, словно на сцене поменяли декорации, узкая улочка с деревянными домами и вывеска: «Клуб кинолюбителей». Сюда направляются, громко споря, двое молодых парней, а сам он никогда в эту дверь не войдет — не войдет в эту реку, но теперь ему это больше не нужно.
Кто еще вселится в дом? — Карлушка не знал.
Не знал даже, дом ли это или мчащийся куда?то вагон трамвая или поезда, и сам он не знал, кто войдет — или выйдет — на следующей остановке.
А что потом?
Он улыбнулся и произнес вслух:
— Входит Глостер.
Наблюдатель.
…и спешил, входил каждый день в комнату, видя, как она меняется с каждой новой карточкой, с еще одной написанной строчкой.