Скажешь, что тридцать семь и семь. И шевелись, шевелись!
— Сама отведи, — встрял Сержант.
Уже в кителе, но все еще в тапках, он выглядел так смешно, что Олька с трудом сдержала смех.
— Когда «сама»? Я опаздываю! Ляля отведет.
— Она ребенка заразит!.. Одень хотя бы, я отведу. Я что, не опаздываю?
Еще несколько раз хлопнула дверь прихожей, потом входная. Раз, другой… последний.
Ушли.
Олька быстро обвела взглядом комнату. Мать может вернуться, если что?то забыла, как перчатки в тот раз. Пока что везло: Бог оказался на две десятых градуса дальновидней, а то мать сказала бы, что тридцать семь и пять не температура, и пялиться бы Ольке сейчас у доски в карту, где Сибирь густо, как мухами, засижена полезными ископаемыми в виде треугольничков и квадратиков, иди знай, где что. Впереди свободный день, прекрасный и неожиданный. Не хотелось пока думать, что этот день подпорчен двумя обстоятельствами. И все?таки: не хотелось, а думалось. Во?первых, непонятно было, когда вернется Сержант — может проторчать в своем оркестре допоздна и потом объяснять матери пьяным голосом: халтура, мол, подвернулась, что означало похороны и, конечно, на самом дальнем кладбище, а потом автобус долго ждали; вот деньги. Он швырял мятые бумажки на стол, чего Олька не видела, но знала, что именно так происходит, а не видела, потому что важно было сделать вид, будто спишь глубоким сном. Помогало это не всегда — мог поднять. «Чаю горячего могу я в собственном доме получить?..» — «Оставь ребенка в покое!» — патетически вступалась мать и делала только хуже. «Ребенок? Она уже не ребенок. Ольга, накрывай на стол, кому сказано! Имею я право на горячий ужин, в конце концов?..» Приходилось срочно жарить картошку, варить сардельки, а потом он снова кричал о чае в собственном доме, потому что тот, вскипяченный по первому требованию, давно остыл. С трудом верилось, что второй час ночи. В комнате становилось душно от запаха еды и тяжелого, сладковатого духа перегара, оконное стекло запотевало… Могло быть и так, что никаких похорон не было — Сержант появлялся ненадолго, пьяный, раздраженный и злой, и требовал деньги у матери, а потом уходил снова.
Каждый раз Олька мечтала, что один раз он уйдет и не вернется. Пожалуйста, Господи. Пусть с ним что?нибудь случится. Вот он тащится, пьяный, а в это время грузовик выезжает, где знак «БЕРЕГИСЬ АВТО», прямо напротив дома. И всем станет хорошо. Никто не будет тошнотворно вонять перегаром, орать про горячий ужин, швырять тарелку и заставлять тут же подбирать осколки, никто не будет хватать за волосы мать, бить ее головой о стену, мать не будет истошно кричать: «Ляля, вызывай милицию!». Если удавалось ускользнуть и вызвать, то из милиции выпускали его на следующее утро, и целый день у Ольки ныл живот: что будет вечером, потому что вечером бывало еще хуже — намного хуже, и только приступ кашля мог остановить эту гадину, гадину, гадину!.. Тогда он взмахивал руками и, хватая воздух раскрытым ртом и стремительно краснея лицом, метался по комнатке в поисках ингалятора. Сквозь его жуткий сип и кашель мать, с мокрым, в кровавых подтеках, лицом, кричала: «Ляля, вызывай «скорую помощь»!», как накануне кричала про милицию. Бывало, что просыпался и начинал плакать брат; тогда Сержант отталкивал мать, подхватывал Ленечку на руки и начинал приговаривать что?то жалостное: «Сыночек мой, сынок, только ты своего папку любишь, больше никто, сыночек мой».
На мысли о Ленечке грузовик под знаком «БЕРЕГИСЬ АВТО» тормозил, из кабины высовывался шофер в кепке и кричал: «Ты что, не видишь, куда прешь? Жить надоело?» Сержант подбирал сбитую фуражку, отряхивал и, криво улыбаясь, переходил улицу.
Нет, сегодня не надо портить день и думать о плохом. Просто держать в уме, как при вычитании, что Сержант может вернуться и в середине дня, это во?первых; во?вторых, надо успеть в поликлинику.
Нет, сегодня не надо портить день и думать о плохом. Просто держать в уме, как при вычитании, что Сержант может вернуться и в середине дня, это во?первых; во?вторых, надо успеть в поликлинику. Если повезет, дадут освобождение. Все?таки тридцать семь и семь.
А в кухне — половина вчерашнего батона и шоколадное масло — настоящий пир, если бы не было так больно глотать. Кроме того, Олька никак не могла согреться, но сейчас было не до печки: сначала к врачу.
Врач и медсестра были похожи друг на друга. Обе — красивые, с пышными завивками, выпуклыми голубыми глазами и одинаковой помадой, только медсестра пятидесятого размера и блондинка, а врачиха — шатенка и сорок шестого. Если бы они строились на уроке физкультуры, то медсестра оказалась бы в самом начале ряда, а докторша в середине.
— Мазок, — врачиха повернулась к сестре, — хотя и так ясно. И температуру пусть померит.
Медсестра протянула полную руку к банке, где стояли градусники и, казалось, сосали серебряными клювиками воду через слой ваты. Или это не вода? От мокрого холодного градусника по спине пошел озноб.
— Разденься, я тебя послушаю.
Врачиха сняла с шеи трубку. Держать градусник было очень неудобно. Господи, пусть останется тридцать семь и семь. Или хотя бы тридцать семь и пять, пожалуйста. Олька послушно дышала и «не дышала», больше всего боясь, что теперь, когда от касания трубки стало еще холодней, температура совсем упадет. Пожалуйста, Господи.