Он рассказывал, как ездил к бабушке Доре в Кременчуг, прожил там почти год; вернулся к матери. Кривил рот: «Не люблю, когда мне мозги компостируют: учеба, работа…». Приносили кофе и две тяжеленькие рюмки с вязкой, похожей цветом на йод жидкостью. Олька терпеть не могла бальзам. Утеха приезжих, деготь с горелым запахом; что брат в нем находит?
Пухлый малыш превратился в высокого двадцатилетнего парня. Очень смуглый — в мать — он был похож на майн?ридовского индейца, с этими волосами до плеч. От Сержанта (Лешка называл его «батей») ему достался крупный нос и низкий лоб; рот остался чуть припухшим, как у ребенка. Он втягивал в себя темно?коричневую густую жижу. «Ты будешь?» — и с готовностью тянулся к ее рюмке.
Страшно было подумать, что не только лицо, но и вот это — от Сержанта.
Они редко говорили о матери. Случалось, что говорил он один, когда «сильно доставала».
Не пришел на похороны — не знал, не смог? Что?то случилось? Связь у них была односторонняя, а значит, ненадежная: все равно что никакой.
Дорогу пересекал длинный дядька в заляпанном ватнике, нес на плече стремянку. Мысли о квартире, отодвинутые на время похорон, вернулись, а вместе с ними — ремонт.
Завтра, завтра же надо позвонить крестной.
Хорошо проводили Дашу, Царствие ей Небесное. Брат молодец: всех позвал, угостил, дочка ни до чего не касалась. Конечно, правильнее было бы дома собраться, да у кого голова болит об этом? Прошло то время, когда все события, радостные и скорбные, собирали всю семью у них дома, когда и готовила, и накрывала она, Тоня. Как Федя ушел, так и все ушло, будто с собой забрал. Их столовая, некогда бывшая столовой и гостиной, но ничем больше, мало?помалу превратилась в обыкновенную комнату, разве что круглый стол в центре остался.
Могла бы, конечно, Люся постараться, единственная Дашина дочка, а то пришла на все готовое, даже фотографию матери не догадалась принести. Если б она, Тоня, не захватила из дому, конфуз бы вышел.
Сколько раз она это видела — наполненная рюмка, сверху ломтик хлеба, рядом фотокарточка. Уходят, уходят… И мы уйдем.
За братом надо будет присмотреть: вдовец — что сирота, хоть и седой совсем. Завтра позову обедать, а то ведь без горячего жил, пока Даша в больнице лежала.
Темнело. На улице было безветренно и почти уютно от светящихся витрин. Тоня дошла до аптеки, где работал знакомый провизор, и решительно толкнула дверь. Мало ли, вдруг что?то дефицитное выбросили?
Лариса выходила и столкнулась с ней в дверях; не остановиться было нельзя.
Только бы не расспрашивала. Говорить о сыне не было ни сил, ни желания. Никому не расскажешь, не объяснишь, ни на кого такое не взвалишь: неси сама.
Тоня, напротив, была рада встрече, поэтому пришлось выслушать печально короткую историю болезни и смерти незнакомой женщины, Тониной родственницы.
— Ну как же, — горячилась Тоня, — жена моего брата, он тебе еще скамейку на кладбище сделал! Вот его жену, Дашу, сегодня схоронили.
— Конечно, помню. Спасибо ему: стоит скамейка, так брату и передай. Горе, какое горе; он один теперь остался?
Дверь часто открывалась, люди входили и, главное, выходили, но пришлось, чтобы избежать рассказа о своих делах, дослушать историю Мотиного болезненного развода («четверо детей осталось, брат всех вырастил, на ноги поставил») и второго брака («десять лет прожили душа в душу»), и после финальных слов «Царствие ей Небесное» последовал вопрос:
— А твои как? Внук?то совсем большой уже?
Только одна возможность была уклониться от ответа: задать встречный вопрос.
— В пятый класс ходит, а для меня все равно малыш.
— В пятый класс ходит, а для меня все равно малыш.
И торопливо продолжила:
— Твой вроде школу в этом году кончает?
Надежный прием помог. Тоня расцвела, заговорила о внуке?первенце, да так увлеченно заговорила, что забыла начисто как о знакомом провизоре, так и о дефиците, за которым, собственно, в аптеку и зашла.
— Не говори: шестнадцать лет уже! Кавалер, — хохотнула, забыв на минуту о похоронах, — того и гляди, за барышнями ухаживать начнет. А что ты думаешь? — возмутилась, словно Лариса не поверила. — Еще как будет! И по телефону ему звонят, и по вечерам пропадает где?то…
Стало можно выдохнуть накопившееся напряжение. С любимого внука Тоня плавно соскользнула на невестку, которую всем сердцем ненавидела, затем — по аналогии — на зятя. Время от времени Лариса роняла что?то малозначащее, кивала или, наоборот, качала сочувственно головой на невесткины происки. Невестка, конечно, с гонором, однако не оставила твоего сына, не увезла внука, чего еще нужно?то?..
— Я вот за ними занимал, — послышался мужской голос за Ларисиной спиной.
Узнав, что та не стоит в очереди, мужчина нахмурился: «Нашли место языками чесать…». Кто?то Ларису толкнул, и обе женщины, не сговариваясь, пошли к выходу. Тонин монолог был прерван, они обнялись («Ты звони, звони!»), и Лариса поспешила домой.
Карлушка сообщил о разводе несколько дней назад. Новости Ларису оглушили, но нельзя было ни бросаться на него с расспросами, ни хвататься за голову, ни даже задавать ненужные вопросы. Когда говорил о новом Настином замужестве, голос у него звучал ровно, разве что с некоторым удивлением. Лариса давно подозревала, что за внешним их благополучием стоит отчужденность, отсюда и шло его спокойствие, с долей — если она правильно услышала — облегчения.