Сын жил в пионерском лагере. «Здесь все наши ребята, русские», — писал он. Осенью предстояла школа — там же, в Берлине, с тоской понял Карл, — но «школа тоже наша, советская, мы будем учить немецкий язык. В ГДР пионеры тоже есть, только галстуки у них синие. Сюда тетя Лиза приезжала, она сама водит машину, представляешь?». «Представляешь» Ростик от восторга написал без мягкого знака. От известия про Лизу у Карла стало теплее на душе. И лагерь, и новые товарищи — все было «нормально, пап», да и места на открытке не оставалось.
Мать отреагировала неожиданно:
— Скауты.
— Что? — не понял Карл.
— Скауты, говорю, — повторила она. — Синие галстуки. Здесь тоже скауты были, до войны; синие галстуки носили.
Продолжала, оживившись:
— У скаутов были свои клубы, и в нашем доме тоже.
— Здесь, вот в этом?
Лариса досадливо нахмурилась.
— О чем ты говоришь? Нет, конечно. В нашем доме. Разве я не показывала тебе папин дом? Моего отца, деда твоего покойного? Ну так покажу, это недалеко, рядом со стадионом. Когда мы с Германом поженились, он сдавал нам квартиру.
И добавила рассудительно:
— Лучше, чем у чужих людей снимать, согласись.
Что?то странное прозвучало в ее интонации. Чтобы сменить тему, Карл спросил:
— Оставить тебе письмо?
— Раньше ведь было не так, — Лариса не слушала. — Имущество и недвижимость передавались по наследству, как и следует быть. Вот и в завещании черным по белому…
Ростик писал шариковой ручкой. Синяя паста кое?где была смазана, строчки детского почерка сползали вниз, утыкаясь в край, но это написал Ростик, сын, росточек! Какое завещание, при чем тут?..
— …как это делается во всем цивилизованном мире. Первым делом — дом, вот как в той книжке: первый наказ — дом, потом все остальное. Твой дед это понимал. Ты со мной не согласен?
Черная папка лежала на столе, Карлу не хотелось ее убирать. Начал письмо сыну, стараясь не употреблять слово «нормально». Написал о первых яблоках. Потом их будет много, но эти первые выглядели в траве, как шляпки подосиновиков. Рука замерла над листком: он вспомнил, как готовился поехать с Ростиком на хутор, как… Закурил сигарету и продолжал, рассказав о командировке, о миниатюрном приемнике. «Хорошо, что ты написал. Бабушка очень обрадовалась, она тебе ответит».
Дошел до киоска, купил сразу несколько «заграничных» конвертов и вернулся домой. На всякий случай нашел телефон толстяка?невропатолога, чьи капли когда?то помогли матери, стараясь не думать, что того может не оказаться — дома или на белом свете. Неужели пятнадцать лет назад? Если меньше, то не намного.
Каждый день набирал один и тот же номер, он давно выучил его наизусть, но жена Присухи к телефону не подходила.
Балкона здесь не было. Карлушка курил у распахнутого окна и думал о сыне. Голубой конверт со словами MIT LUFTPOST/PAR AVION невольно увязывался с небом, по которому летел самолет, а сама открытка… Пионерский лагерь не мог находиться в замке с башенками, но почему?то казалось, что сын именно там, и тоже стоит у окна, разве что без сигареты. Или даже с сигаретой, допускал и такое. Мальчишкам не нравится курить — им нужно стоять с зажженной сигаретой и «мужественно» молчать — только так можно побороть накатывающую тошноту…
Мне так много нужно рассказать тебе, сын.
О том, как я живу без тебя и как жду тебя. О том, почему все произошло так, а не иначе. Только тебе я мог бы рассказать, каким я был в твои двенадцать лет, хотя я не видел себя со стороны и не знаю, сумею ли. Поэтому я лучше расскажу тебе о моем отце — твоем деде, которого ты никогда не видел.
Показал бы он сыну старую фотографию из отцовской папки, где стоит девушка в летнем платье, с разлохмаченными волосами? Нет, вряд ли. Что не сбылось, то остается неизменным. Какое значение имеет, что девушка давно превратилась в старуху, что у нее взрослая внучка? Для меня — никакого: она навсегда осталась юной барышней, с которой отец долго прощался в письмах: «До свидания, любимая!». Нет, время черной папки для мальчика еще не наступило.
В окно была видна крыша сарая, недавно просмоленная. После дождя она блестела, как крышка рояля, и Карл знал, что блестящая лаковая крыша надолго останется в памяти ярким снимком, будто он увидел ее через глазок фотоаппарата или кинокамеры. Такое бывало раньше, словно включалось какое?то второе зрение. Новые картинки чередовались в памяти со старыми, хранящимися много лет: глубокий ребристый след шины на свежем снегу; плоский чужой портфель, скользящий по тротуару к его ногам; Настино застывшее лицо перед зеркалом и занесенный над бровью карандаш; осторожное движение отцовского ногтя по лезвию ножа; старушечья рука с чайником над плитой… Картинок было так много, что они накладывались одна на другую, заслоняли друг друга — можно было бы составить целый каталог, если суметь описать каждую, как делал это Присуха; зачем?то это было ему нужно?..
Сейчас, перелистывая «Сагу о Форсайтах», Карл поражался заметкам на карточках: Присухин Голсуорси отличался от того, которого помнил он сам. Но Присуха был ученым, а зачем такая картотека ему, Карлу Лункансу?
Внятного ответа не нашел, однако на следующий день заглянул все же в заводскую библиотеку. Молоденькая девушка за столиком всплеснула руками от радости: «Ой, да у нас их завались, хоть целый ящик берите — все равно в макулатуру не принимают!» — и проводила Карла в комнату со старыми каталогами.