В ничем не примечательный серый октябрьский вечер Степан Васильевич сделал предложение. Объяснения в любви не было, что оставило в Насте неожиданное разочарование; предложение звучало почти по?деловому. Говорил он сосредоточенно, чуть нахмурясь, и бороздка на переносице, как выяснилось, была для нее уже привычной; только голос, немного ниже обычного, выдавал волнение. Слова и фразы были сдержанными, корректными, почти официальными.
«С тех пор как не стало моей супруги…»
«…ваш матримониальный статус в настоящее время…»
«…готовы переехать в Москву»
«Я, со своей стороны…»
«…не ставить в двусмысленное положение…»
«…хотел бы видеть вас…»
И, наконец, — теплее, теплее… Вот оно: «Вы мне очень дороги, Настя».
«С тех пор как не стало моей супруги…»
«…ваш матримониальный статус в настоящее время…»
«…готовы переехать в Москву»
«Я, со своей стороны…»
«…не ставить в двусмысленное положение…»
«…хотел бы видеть вас…»
И, наконец, — теплее, теплее… Вот оно: «Вы мне очень дороги, Настя».
Она повернула руку, и кольцо сверкнуло маленькой радугой. Хорошо, что успела сделать маникюр. Осторожно привстав, выключила свет над противоположным диванчиком. Ростик спал, из?под простыни торчал угол толстой книжки.
Понадобится какое?то время, чтобы присмотреться к Степану Васильевичу, выучить его привычки; с этим она справится. И то, что они обращаются друг к другу на вы, оказалось очень удобно — в самом деле, не называть же его Степой. «Дядя Степа». В прошлом веке между супругами было принято говорить «вы». Можно закрыть глаза и представить давно прошедшее время, вот супружеская пара едет за границу. На воды, например, как бессмысленно кипятилась учительница немецкого языка. Знал бы этот Попугайчик, что Настя как раз и едет за границу, причем надолго, хоть и не на воды. Знали бы вы, Эльза Эрнестовна, что мы с вами теперь коллеги, только я буду преподавать английский язык. «Michael and Steve Come to Moscow», «Our Family» — в учебниках ничего не меняется. Да, я буду преподавать английский. Который, по вашему признанию, вы знаете плохо; а если бы и хорошо знали, ничего бы это не изменило, потому что муж у вас не торгпред, а значит, сколько бы языков вы ни выучили, продавать вам их отстающим ученикам до второго пришествия, по трешке с носа, и складывать в ранец медяки.
Должно быть, на воды ездили тоже не иначе как в спальном вагоне, только удобств поменьше было. Муж в соседнем купе, готовит доклад. Можно — в классических традициях — отложить в сторону неразрезанный французский роман (в его роли выступит «Новый мир», никакого разрезания) и перед сном посмотреть в окно.
Поезд подходил к Польше.
7
Глава «Мировоззрение Спинозы» начиналась словом «разумеется»: «Разумеется, философию спинозизма нельзя считать прямой экстраполяцией гоббсизма».
Ольга внимательно перечитала и потрясла головой; не помогло. Надо будет процитировать этот шедевр философской мысли Олежке. Богатая фраза.
На часах было почти шесть. В половине седьмого должен приехать мастер — тетя Тоня постаралась. Кого только не найдется в ее записной книжке! «Очень интеллигентный, и возьмет недорого». Интересно, запьет ли интеллигентный маляр в процессе работы?
Второй раз войти в дом оказалось легче. В ожидании мастера она обводила глазами пустую квартиру. На грязном подоконнике сиротливо лежал «Чиполлино». Главное, чтобы этот интеллигентный мастер придумал, как избавиться от запаха сырости: квартира хранила его прочно, как в консервной банке. Привезенный Олегом калорифер она поставила параллельно стенке с пятном и включила на полную мощность.
Пустота все еще выглядела непривычно. Ольга зачем?то выдвинула ящик буфета, где лежала фотография, словно там могло найтись что?то еще. «Разумеется, философию спинозизма нельзя считать прямой экстраполяцией гоббсизма». Открыла нижние створки, где пятнадцать лет назад стоял сервиз, подаренный крестными: стопка блюдечек с кружевными краями, чашки, уютно спящие донышками друг в друга, столовые тарелки. По краям тарелок и блюдец вились мелкие незабудки с переплетающимися стебельками.
Взять с собой сервиз мать не могла при всем желании. «Партия тарелок!» — орал Сержант, грохая об пол одну за другой.
Дзанц! Дзанц!
«Без тарелок, — ты слышишь? — без тарелок нет оркестра!»
Дзанц! Дзанц!.
.
Уцелел только никогда не используемый соусник, до которого Сержант не дотянулся: начался приступ. Лицо побагровело, на шее вздулись страшные фиолетовые жилы, и он схватился за грудь: не за сердце — за ингалятор в кармане.
Сколько раз астма их спасала… Дзанц, дзанц.
«Разумеется, философию спинозизма нельзя считать прямой экстраполяцией гоббсизма». Ни в коем случае. Пусть земля горит под ногами у тех, кто будет так считать.
Однако мастер, при всей своей интеллигентности, мог бы прийти вовремя.
В этой квартире… Кстати, где люстра? Люстру Олька запомнила с первого раза, когда зашла сюда, в новую «мамину квартиру». Засыпая, она часто разглядывала продолговатые матовые плафоны, похожие на кувшинки. Момент, когда у матери произошла переоценка ценностей и люстра перестала быть «мещанством», Ольке не запомнился; теперь с потолка свисала голая лампочка.