В отличие от других девчонок в классе Олька не хихикала при слове «беременность» — беременность была прямым следствием ночной возни. Знала жалкое слово «выкидыш» — звучало, как «подкидыш», только страшнее; в переводе с русского на медицинский — «аборт».
Зато не знала куда более простых вещей — спасибо, Томка просветила.
…Восьмой класс был позади, они вдвоем поехали на пляж, и там Олька заметила синяк на Томкиной шее. «Где это ты стукнулась?» — «Это меня так любили», — гордо объявила Томка. Увидев испуганные глаза подруги, Томка вытаращила глаза: «Ты чего, засос не видела?». По озадаченному Олькиному лицу поняла, что — нет, не видела. «Ну ты даешь, Иванова…». Улыбнулась снисходительно и объяснила просто, как давным?давно про сущность мужчины, «живот да ноги».
Но то давнее знание относилось к собственному Томкиному папаше и к обыкновенным мужчинам, в то время как у Томки с Гошей была любовь. Ни синяки на шее, ни насосное слово не увязывались у Ольки с любовью. Как и другие слова, обычные глаголы, вдруг выворачивались незнакомой, уродливой изнанкой и обретали гадкий темный смысл, относящийся каким?то образом к ночному копошению на раскладушке, к дурацкому визгу и хихиканью девчонок, громкому гоготу ребят и к умению клеить кадров.
Но не к любви.
Год в университете ничем не обогатил имеющиеся у Ольки познания, и если бы нужно было сдавать зачет по несуществующему предмету «Взаимоотношения полов», например, она бы с треском его завалила. А Томка наверняка бы сдала, потому что знала не только терминологию этих взаимоотношений, но и нечто более важное, чем «синий чулок» похвастаться не мог.
И вот — сегодняшняя встреча.
Сколько бы событий ни произошло в промежутке, сколько бы лет ни прошло, напротив сидела Томка и радостно улыбалась. Не одними губами, как тогда перед кинотеатром, а всем лицом и глазами.
— Наверное, дураки, — согласилась Ольга. — Вы такие счастливые были, что даже тетка в ЗАГСе прибалдела. Помнишь, пучеглазая такая?
Спросить, почему разошлись, не смогла: не на прошлой неделе расстались.
— Счастливые… — Томка вздохнула. — Могли и сейчас быть счастливы. Так ведь нет: сама, дура, все испортила. Ты ведь помнишь?
Она посмотрела на Ольку прямо и требовательно, потом усмехнулась.
— Помнишь, помнишь. Мы с маманей тогда шли…
Томка могла ничего не рассказывать, но тогда не было бы известно, что лежало между ними на том временном отрезке, пока они не виделись.
История была простая и страшная.
Гошу призвали, и теперь от него приходили письма, не блещущие красноречием (двойка по сочинению была заслуженной). «Жизнь солдата полна трудностей и невс год, — писал он, — и тем больше радости доставляют письма от туда».
Томка не знала, что такие же трафаретные письма шлет домой половина части. Что можно написать в ответ, если ни трудностей, ни невзгод? «Дико тоскливо без тебя, Гошка. Я работаю на полупроводниковом заводе, на конвейере…» Гоша стал писать реже, а девчонки из цеха звали на танцы все чаще: «Думаешь, они там в увольнительную не ходят?».
«Главное для солдата, — писал муж, — это верность и предан ость любимой». Вот и пойди на танцы после такого письма. А не пойти — смотреть с родичами телевизор: «Советские люди единодушно осуждают израильских провокаторов и требуют прекратить агрессию против арабских народов». Маманя кивает с готовностью: правильно, мол. Можно сесть за машинку — сшить новую юбку?шестиклинку. И что дальше, сидеть в ней за конвейером? Или с предками перед теликом?
И — пошла на танцы.
Маманя кивает с готовностью: правильно, мол. Можно сесть за машинку — сшить новую юбку?шестиклинку. И что дальше, сидеть в ней за конвейером? Или с предками перед теликом?
И — пошла на танцы.
Раз, другой… И проводили ее тоже раз?другой… ну, может, несколько раз.
Томка все поняла слишком поздно. Перепугалась отчаянно: аборт делать поздно, рожать нельзя.
Мать до хрипоты честила Томку сучкой и похлеще. Оторав, начала звонить кому?то — и все устроила.
Томкина казнь называлась «искусственные роды». Прошла мучительно, но с желаемым результатом: живота больше не было.
…Как не было с тех пор и детей у Томки, но тогда никто об этом не знал. Зато Гоша прислал совершенно нормальное, человеческое письмо, без «трудностей и невзгод»: приезжает в отпуск.
Что я ему скажу, что?!
«Скоро все забудешь, — пообещала врачиха, — как будто ничего и не было». Сквозь кармашек белого халата просвечивали деньги.
Томка приучала себя, что ничего не было, но забыть не получалось.
Потому что — было.
Встретила Гошу — нарядная, снова легкая, без ненавистного живота. Мать поминутно бегала на кухню: застолье, свекор со свекровью вернулись из санатория; Гоша, радостный и гордый.
Хотелось одного: чтобы поскорее уехал.
«…И внука мне, внука поскорее рожайте!» — тянул к ней рюмку свекор.
На следующий день ходили с Гошей в кино, потом поехали на взморье. Гуляли по пустому пляжу, Томка отпрыгивала, чтобы не замочить туфли. Потом остановилась и ждала, пока волна подберется ближе, но, вместо того чтобы отскочить, стояла на месте и смотрела на новые набегающие волны. «Знаешь, Гошка…»
И все рассказала.