По шерифской привычке я уже хотел подойти к молодым людям и потребовать отчета — чем они затягиваются? Да еще и в общественном месте, которым, несомненно, является подъезд. Я вполне мог бы сделать это и без шерифской звезды: право и обязанность любого гражданина — соблюдать порядок и следить за его соблюдением. Но мы ведь пришли посмотреть на людей, а не наводить здесь порядок.
Из следующего подъезда вывалился, едва не задев нас, пьяный. Не найдя опоры, он рухнул в лужу и начал ругаться так грязно и громко, что Дженни, вряд ли понимавшая половину слов из его лексикона, покраснела. Но я опять не сделал грубияну внушений — недаром ведь мы шли сюда пешком и пытались сохранить инкогнито?
— Дождь, — объяснил я девушке. — Им было нечем заняться, вот они и надрались.
— То есть напились?
— Да.
— Просто посмотреть телевизор они не могли?
— Не у каждого есть телевизор. Может быть, их не устраивала программа передач.
Еще пару дворов мы прошли без приключений. Когда огибали особенно большую и глубокую лужу, я оглянулся — и увидел смотрящего вслед нам человека, стоящего в темном провале подъезда с выбитыми дверями. Он явно не был местным — не тот покрой одежды, не та осанка. Выражения лица я не смог рассмотреть — но явно не праздношатающийся пьяница.
Наверное, по моему лицу все же промелькнула тень, потому что Дженни, внимательно посмотрев на меня, робко спросила:
— Здесь опасно?
— Опасно? В каком смысле?
— Ну, как у нас в Гарлеме, скажем. Где на белого могут напасть из-за цвета кожи. У нас — белые и афроамериканцы, у вас — граждане и жители…
— Нет, в своей стране гражданину ничего нигде не грозит, — ответил я.
— В этом районе может произойти какой-то неприятный инцидент — но о прямой угрозе жизни или здоровью речи не идет. Мы ведь в городе, где работают полицейское управление и служба шерифа, а люди приучены соблюдать законы — во всяком случае, их основополагающие пункты.
— И по этим законам можно курить марихуану?
— Прямого запрета на курение нет. Продавать коноплю нельзя, а сорвать несколько листиков и свернуть из них цигарку… Такой случай законом не предусматривается. Точнее, наказания за него не последует, если ты после этого ведешь себя прилично. У нас свободная страна.
Дженни усмехнулась.
Мы слонялись по дворам с полчаса. Я начал сомневаться, что мы увидим нечто интересное, и перестал понимать, что все-таки хочет узнать Дженни: с людьми она не заговаривала — да и не с кем было говорить, — в квартиры не стучалась. Но тут мы наткнулись на компанию ребятишек, пускавших деревянные щепки в большой луже. Три мальчика лет десяти-двенадцати и девочка примерно того же возраста.
Дженни вынула из сумочки горсть конфет — американских, привезла с собой, — и протянула их ребятам. Те недоверчиво посмотрели на неожиданно щедрую тетю, но угощение взяли, захрустели карамелью. А девушка завела с ними нехитрую беседу о том, кем они хотят стать, когда вырастут. Даже умудрилась не соврать, зачем ей это нужно: сказала, что пытается выяснить, хорошо ли живется детям у нас в стране, чем они занимаются в свободное время, как учатся в школе. Малыши прониклись гордостью от осознания того факта, что их дела кому-то интересны, и начали заливаться соловьями.
Самый старший мальчик, Дима, высокий и темноволосый, рассказал, что живет один с мамой, которая получает пособие.
— Я вырасту, поучусь еще немного в школе — и пойду в локомотивное депо чинить тепловозы. Маме помогать надо, ей тяжело нас с Машей поднимать. — Маша, — как оказалось, его сестра, девочка, совершенно на Диму не похожая, — согласно закивала. — А потом выучусь на машиниста и буду по всей стране ездить. Платят хорошо, интересно.
— В армии ты служить не хочешь? — спросила Дженни, мягко подталкивая его к вопросу о получении гражданства самым коротким путем.
— Нет, мне семью кормить надо, — солидно ответил мальчик. — А на войне убить могут. Так мама говорит. Еще там долго служить вдали от дома. И экзамены можно не сдать.
— Да. — Я кивнул. Молодой прагматик меня позабавил — в таком возрасте, как правило, еще не рассуждают о тяготах армейских будней.
— А вы служили в армии, дядя? — обратился ко мне светловолосый малыш Ваня. — Вот у вас и меч на боку…
Глазастый мальчуган сразу заметил клинок, который я прикрывал плащом от посторонних взглядов.
— Служил. Это действительно сложно и опасно. А клинок у меня не потому, что я должен им воевать, а потому, что человек, который становится гражданином, должен всегда отвечать за свои слова.
— Я хочу быть гражданином, — солидно заявил Ваня. — Буду драться на дуэлях и убивать тех, кто обидел меня или моих друзей. Вот только папа не покупает мне шпагу. У него самого нет, и он говорит, что она мне не нужна.
— Гражданин, — фыркнул кареглазый Костя — как мне показалось, самый хитрый из всех детей. — Если у тебя папка — житель, то нечего и мечтать. Будешь хлеб печь.
— Не буду! — возмутился Ваня.
— Если у тебя папка — житель, то нечего и мечтать. Будешь хлеб печь.
— Не буду! — возмутился Ваня.
— Будешь. Или пристукнут тебя на первой же дуэли. Вон у Митьки Абросимова брат пошел в армию — и все.