Откуда-то из-за спин охранников появился невзрачный человек с двумя шприцами в руках. Меня и Петра Михайловича быстро скрутили, доктор сделал уколы. Я провалился в короткое забытье с тем, чтобы очнуться в кошмаре.
Меня и Петра Михайловича быстро скрутили, доктор сделал уколы. Я провалился в короткое забытье с тем, чтобы очнуться в кошмаре. Нам вкололи какой-то сильный наркотик. Действие его было совсем не приятным…
Как ни странно, часы у меня не отняли. Голицын оказался прав — время словно бы растянулось. За десять или пятнадцать минут нас посещали сотни кошмаров. Болезненное возбуждение, когда боишься каждого шороха и тени на стене, сменялось глубокой тоской и унылой апатией.
Тюремщики посещали камеру два раза — приносили воду. Обед и ужин нам не предложили, но нас это мало огорчило — есть совершенно не хотелось. Ближе к полуночи стало легче — только тело ломило, и в голове стоял гул. Вновь появился Михалков. На этот раз он был не так доволен, как прежде. Глазки бегали, рот подергивался.
— Будем договариваться, — сообщил он. — На рассвете вы примете ислам. Если нет — вас расстреляют как врагов народа. Если да — отвезут на острова Французской Полинезии. Катер стоит под парами.
— Почему на рассвете? — спросил я.
— Так я решил, — коротко ответил Николас. — А вы, Голицын, если не думаете о себе, подумайте о своем помощнике. Ему еще рано умирать.
— Да и мне рано, — с легкой улыбкой ответил Петр Михайлович.
— Тем более. Как и положено, при двух свидетелях-мусульманах вы прочитаете шахаду, объявите себя приверженцами ислама — и вперед, в свободное плавание.
— Нет, веру свою мы не предадим. Лучше погубить тела, чем души.
— Прямо вот так? — ехидно поинтересовался Николас. — Вы, может, и на практике проверяли? Откуда вам знать, что она есть, душа?
— Не стыдно вам, Михалков? — спросил Голицын. — В атеисты, что ли, подались?
— Мне не стыдно. Я даже по отношению к вам честен. Сможете умереть за веру — в мученики пойдете. Не сможете — значит поделом вам. А я поступаю во благо императора. И только.
Достав из кармана листок бумаги, Николас протянул его мне.
— Что это?
— Текст шахады. Транскрипция на русском языке. Прочтите, Волков.
Наш похититель даже обратился ко мне на «вы»… Я потянулся за листком, но Голицын одернул меня:
— Не бери!
Я сообразил, что нас, вполне вероятно, снимают скрытой камерой, и помощник шерифа Волков, изучающий исламские тексты, будет выглядеть странно. В другой ситуации — почему бы и нет? Сейчас, на пороге смерти — вряд ли стоит… У нас своя вера, и этим все сказано.
— Сам вам зачитаю, — усмехнулся Николас. — Тем более мусульман среди нас нет, а без свидетелей можно. Ля иляха илля-Ллаху ва Мухаммадун Расулю-Ллахи…
— Не кощунствовал бы ты, Михалков, — сказал Петр Михайлович. — Грех. И над своей религией издеваться, и над чужой.
— Я не издеваюсь, — равнодушно отозвался Николас. — Шахада говорит, что я «верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что нет божества, кроме Единого Создателя Аллаха».
— И ты в это в самом деле веришь? Только что пытался нас убедить, что у человека и души нет…
— Мне-то зачем верить? Но я считаю, что кощунства в утверждениях шахады нет. Еще там говорится, что «я верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что Мухаммад — раб Аллаха и Его последний Посланник», но этого я по-арабски прочесть не умею.
Еще там говорится, что «я верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что Мухаммад — раб Аллаха и Его последний Посланник», но этого я по-арабски прочесть не умею.
— А оно тебе надо? — спросил я, переходя на «ты». Человек этот, и прежде уважения не заслуживавший, вызывал у меня только раздражение. Хотелось сделать ему что-то плохое. Хотя бы плюнуть в его сторону. Или высказаться. Слишком утомил он своими никому не нужными мудрствованиями, пустопорожними разговорами…
— Это тебе надо, — огрызнулся Николас. — Посидите часа три-четыре, подумайте. Потом за вами придут.
— Может, хоть на воздух выпустите? — спросил Петр Михайлович. — Душно здесь, грязно. Куда мы с вашего острова убежим?
— Никуда не убежите, это верно. А сидеть придется здесь. Береженого судьба бережет.
Листок с отпечатанным на нем текстом он оставил на полу посреди нашей камеры.
После того, как металлические ворота закрылись, Голицын вытянулся на тряпках и, казалось, уснул. Мне спать не хотелось, и я начал расхаживать по пещерке. Краем глаза заметил в двери глазок. Потом обнаружил и микрофон — он был прикреплен к воротам сверху, практически на виду. Может быть, микрофоны были и еще где-то — темница наша освещалась слабо, всего не разглядишь.
Я подошел к Петру Михайловичу, осторожно тронул его за плечо.
— Тише, Никита, — приказал он шепотом. — Я не сплю, но нас постоянно подслушивают. Следят через глазок.
— Сейчас вроде бы никого нет. Виден свет из коридора, и он все время одной интенсивности. Мимо двери никто не ходит.
— Ты предлагаешь сбежать?
— Хотелось бы. Но без оружия, в их лагере…
— Оружие отобьем. Встретим кого-то со шпагой, и считай, что она наша, — заявил Голицын. — Только двери нам не открыть.
— У меня в часах пластинка пластида, — сообщил я как можно тише. — С детонатором и шнурком.