— Что? — изумилась Дженни. — Бродяг у вас до сих пор отправляют на каторгу?
— Статья закона не отменена. Почему нет? Если человек сознательно не хочет работать, он не имеет источника к существованию, и для него остаются только незаконные способы добычи денег. Насчет каторги я сказал громко — в колонию строгого режима бродяг не отправляют, если они ни в чем не провинились.
Почему нет? Если человек сознательно не хочет работать, он не имеет источника к существованию, и для него остаются только незаконные способы добычи денег. Насчет каторги я сказал громко — в колонию строгого режима бродяг не отправляют, если они ни в чем не провинились. Там место опасным преступникам. А вот в трудовой лагерь на пару лет бродяга и тунеядец может попасть запросто.
— И ты считаешь это правильным?
— Конечно. Когда бродягу научат работать, он сможет вернуться к полноценной жизни.
— И его научат в лагере?
— Несомненно.
— А если он не станет работать? Его будут бить?
— Есть разные способы стимулировать человека к полезной деятельности.
Дженни взяла свой бокал с шампанским и выпила его залпом. На меня она смотрела как на чудовище. Что делать? Я действительно считал, что тех, кто не хочет работать добровольно, нужно заставлять трудиться под плеткой. Никто не должен паразитировать на теле общества. Почему я должен кормить работоспособных тунеядцев? Пусть пропалывают свеклу и подсолнечник, убирают за коровами и за свиньями, если не хотят или ленятся выполнять более квалифицированную работу. Для прополки тоже нужны люди. Не везде справится культиватор.
— Пойдем купим лотерейных билетов, — предложил я. — Розыгрыш скоро начнется.
Большой плакат, написанный от руки на бледно-зеленой бумаге, сообщал:
Сорок равноценных призов. Два в одном. Жалеть не придется! К празднику. Вы о таком и не мечтали! Желание сбудется уже этой ночью!
Прямо скажем, не совсем внятный текст. Много намеков, мало ясного. Понятно, что на каждый выигравший билет приходится по два приза. Понятно, что сорок билетов — с одинаковыми выигрышами. Что это может быть? По большому счету, что угодно.
Цены на билеты сегодня кусались. Двадцать пять рублей за один — обычно они были по пять, максимум — по десять. Пожилая женщина в богатом платье, торгующая билетами, одобряюще улыбнулась мне:
— Если выиграете, жалеть не придется. Не слышали, какие призы?
— Нет, — улыбнулся я. — Какие?
— Сюрприз.
— Хотя бы намекните.
Женщина улыбнулась, оглянулась по сторонам и заговорщицки прошептала:
— Романтическое путешествие. Поверьте, оно того стоит!
— Куда же?
— Догадайтесь.
Я не догадался, но решил взять четыре билета. Дженни наверняка будет приятно выиграть. Что за радость участвовать в лотерее и остаться ни с чем? Хрустящая белая ассигнация с портретом Александра Благословенного перекочевала в кассу, а мы получили четыре зеленых билета с номерами от семьдесят седьмого до восьмидесятого. Правый край билета с проставленным на нем номером кассир обрезала фигурными ножницами и бросила в прозрачный барабан.
С билетами в руках мы пошли к бару — здесь наливали напитки крепче шампанского, и за деньги. Я взял виски для себя и армянский коньяк для Гвиневеры. В Америке коньяк из Армении вряд ли попробуешь. Ну а к виски я относился с симпатией — в последнее время напиток нравился мне даже больше, чем коньяк.
Дженни сжала ладонями пузатый бокал, понюхала.
— Виноградом пахнет! Надо же…
— А мой напиток пахнет не кукурузой, а самогоном, — улыбнулся я. — Но приятным самогоном, надо заметить.
— Но приятным самогоном, надо заметить. Знаешь, что такое самогон?
— Знаю. Читала.
— Попробовать нет желания?
— Виски?
— Нет, самогон.
— В этом баре его наливают?
— Здесь — вряд ли. А в рабочих кварталах купить бутылку-другую не проблема. Одна беда — мы не постоянные клиенты, могут подсунуть какую-нибудь гадость. Места надо знать…
— А зря. — Глаза Гвиневеры мечтательно затуманились. — Было бы неплохо. Подходишь к бармену и говоришь: мне стакан самогона. Его ведь пьют стаканами?
— Гранеными.
— И залпом!
Девушка проглотила свою порцию коньяка и рассмеялась. Но смех получился каким-то грустным — видно, было ей одиноко и неуютно. Или я приписывал Дженни свои ощущения? Мне все время казалось, что она может почувствовать дискомфорт из-за разницы в культуре и обычаях наших стран. Но, может быть, для американца или американки это не так страшно? Это мы, постоянно борясь с дискомфортом, следя за каждым словом, загоняем себя в угол. Живем так, как должно. Хотя что хорошего в расхлябанности и анархизме, в обществе, где люди не отвечают за свои слова и не отдают отчет в своих действиях? Естественный отбор — великое изобретение природы. Искусственный отбор — достижение цивилизации. Выживают лучшие, наверх поднимаются достойнейшие.
Я допил виски, подал Гвиневере руку.
— Потанцуем?
— Не боишься прослыть посмешищем для местной публики? Ведь твоя дама почти не умеет танцевать.
— Я ничего не боюсь.
— Нет, все же воздержимся, — надула губки Дженни. — Давай выпьем еще по рюмке. Ты как?
— Конечно…
Мы выпили, закусили бутербродами с черной икрой. Мне не очень нравится ресторанный способ приготовления: икра с одной стороны бутерброда, масло — с другой. И веточка петрушки совершенно лишняя. Вот ломтик лимона не помешал бы. Только куда его класть? На масло или на икру?