И тут сверху раздалось пронзительное шипение. Шарик, у которого из-за ушек появились маленькие, тонкие и сухие ручки, шустро догнал падающего Кравчука и больно вцепился ему в волосы. Владимир Петрович взвыл.
«Ты что, одурел?! За волосы все равно не удержишь», — мысленно обратился он к шарику. Вслух произнести такую длинную фразу в долю секунды он бы не успел.
«Удержу», — также мысленно ответил ему Пых-Пух. В мысленном голосе шарика звучало непреклонное упрямство. Он отпустил маленькую прядь, за которую держался левой рукой, и крепко вцепился Кравчуку в ухо. Так было еще больнее. Держа человека, шарик свистел, как закипевший чайник.
Кравчук, уже махнувший рукой на все, вдруг обнаружил, что медленно и неуклонно поднимается.
«Того и гляди он меня в самом деле вытащит, — затеплилась надежда в сердце неудачливого скалолаза. — Но как это может быть? Сам ведь признавался в том, что галлюцинация. И сквозь стены сколько раз проходил…»
Тем временем взору человека предстало багровое небо. Голова его поднялась над шурфом, который оказался обычной дырой в земле. Вокруг нее не бьио ни ограждения, ни других конструкций.
— Цепляйся! — прошипел шарик. — Еще немного, и я тебя не удержу.
Кравчук поспешно ухватился за край шурфа. Шарик тотчас же отпустил его и исчез. Владимир Петрович из последних сил подтянулся, вытащил тело на ровную поверхность и провалился в небытие. Очень скоро небытие сменилось непрекращающимся кошмаром. Кравчука терзала страшная боль, ему чудились жуткие монстры и адские пейзажи. В тяжелом сне его живьем пожирали огромные чудовища, жгли огнем и перемалывали в причудливых пыточных машинах. А сон не кончался. Из одного кошмара Владимир Петрович переходил в другой.
Только через тысячу лет, как показалось человеку, он по-настоящему проснулся. Над ним слабо светилось багровое небо. Тело затекло от холода. Кравчука мучила страшная жажда. Повернув голову, он пополз к грязной луже неподалеку от шурфа.
Вопреки ожиданиям и обещаниям Далилы, Патрикеев вовсе не притих. Напротив, вернувшись с утра после банкета к Машине, Белоусов сразу же обнаружил следы его бурной деятельности. Сам ученый копошился в углу с железками, а напротив преобразующей камеры аппарата торчала жуткая скульптура. Блестящий человек стоял в странной позе: на коленях, будто бы прижимаясь к какой-то поверхности, которую скульптор не отразил. Он кричал. Крик скульптор передал очень выразительно. Сделана фигура была вроде бы из золота, но с множеством каких-то черных и коричневых вкраплений.
С похмелья Белоусов соображал плохо. Ему понадобилось с полминуты, чтобы понять, что фигура — никакая не скульптура, изваянная больным воображением Патрикеева из подручных материалов, а то, во что превратился живой человек. Олег Семенович даже узнал в скульптуре одного из очкариков, имени которого он так и не запомнил. Волосы на голове привычного к жестокости и насилию бандитского босса зашевелились. Поднявшийся из праха ученый засунул своего товарища в преобразователь живьем!
— Э… Патрикеев! — позвал директор «Барса», переходя с хрипа на визг. — Михаил Львович! Это что такое?
Дрожащей рукой Белоусов указал на золотую фигуру. Очкарик спокойно оторвался от своих железок, которые он узором раскладывал на бетонном полу, и повернул голову. В свете яркой лампы блеснули стекла разбитых очков.
— А, Семеныч, — осклабился он. — Пришел наконец. Я вот тут думаю: и зачем мы свинец переводим? Он скоро столько же стоить будет, сколько и золото. Может, даже дороже. А тут человечек никчемный все вокруг меня крутился, вынюхивал, выведывал, на славе моей нажиться собирался. Дай, Думаю, эксперимент проведу. Пусть послужит науке, сам же хотел. Некоторый успех налицо, но брачка много. В маленьком Мише, вишь, дерьмеца много оказалось. Вот оно и проступило сквозь золото. Если бы тебя, скажем, Семеныч, обналичить, ты бы цельным слитком стал… Крепкий мужик, сильный!
Директор «Барса» непроизвольно попятился.
— И вообще, хороший бизнес, — продолжал разглагольствовать Патрикеев, подходя ближе. — Покойников хоронить не надо. В машину его — и на золото. Потом или переплавил, а монетку в память на груди носишь, или поставил милое твоему сердцу изображение в доме. Или, скажем, украсил могилу — то бишь кенотаф. В квартирках-то тесных все не поместятся… А могилы еще по привычке долго делать будут — хоть и хоронить некого. Люди глупы и подвержены бессмысленным привычкам.
Белоусов шумно сглотнул. Кощунственные речи очкарика, как ни странно, привели его в чувство.
— Кто это видел? — спросил он.
— Да, почитай, все. Вот они и разбежались, — спокойно заявил Патрикеев, поправляя разбитые очки. — Охрана за дверью трясется, а помощников своих я в каморке запер — на всякий случай. Толку от них никакого, но экспериментальный материал хороший. Глядишь, территорию украшать понадобится. Тебе, Семеныч, больше какие скульптуры нравятся? Можно безотчетный ужас, можно тихую грусть, можно безмятежное спокойствие… Хорошие бабки заколотим!
Белоусов на некоторое время задумался. Казалось бы, один из очкариков — невелика потеря… Но дело было не в очкарике. Патрикеев пытался командовать сам, не спрашивая разрешения. И то, что позволялось Далиле, какому-то гнусному зомби Белоусов позволить не мог.
И то, что позволялось Далиле, какому-то гнусному зомби Белоусов позволить не мог.
— Короче, козел, слушай сюда, — обратился директор «Барса» к Патрикееву, переходя на хриплый шепот. — Ты тут главного из себя не изображай. Выполняй мои команды, падаль. Если не будешь — я на тебя управу найду. Зомби ты или вообще живой мертвец — меня не колышет. На куски порву, не встанешь. На мелкие клочья порежу.