Получается, что храбрость — это еще и сила. Сильного человека никто не может унижать безнаказанно. Хотя… А вот был такой Милон Кротонский в Греции. Величайший атлет, могучий борец, все его боялись. Когда у него не осталось противников, Милон пошел в лес и разорвал руками дерево. Пальцы застряли в расщепе, и великого атлета сожрали шакалы… или кто там у них водится.
Это ведь позор? Конечно! Торчит силач у дерева, весь распухший, охрипший, штаны, чтобы по нужде сходить, не снять… если у них тогда были штаны, а вокруг — шакалье крутится, жрет. Ну и какая тут смелость?
От мыслей этих начинало ныть в затылке. Возня с экспонатами в музее уже не спасала, да и откуда взять время? Днем Тилль как проклятый драил мозаичные полы, в часы, посвященные самоподготовке, клевал носом над учебником, а вот ночью… Ночью начиналась другая жизнь, полная тайн и запретных, как мороженое при простуде, удовольствий.
Но смелости она ему тоже не прибавляла.
Тилль бежал к садику полковничьего дома, где была назначена встреча с Майей. Ему повезло: никто из офицеров не встретился на пути. Это и к лучшему: попадись навстречу тот же Уфимцев, и Тилль язык бы потерял от страха.
Такой вот характерец!
Перед тем как нырнуть в дыру в заборе, Тилль подождал, пока выровняется дыхание. Выскакивать перед Майей растрепанным кротом он не собирался. Та умеет так глянуть, что ребенком себя почувствуешь. А какой он ей ребенок? Он эту Майю, если хотите знать…
На этой мысли Тилль запнулся. То, что он проделывал с белокурой полковничьей гостьей, на мальчишечьем языке выражалось словом грубым и незамысловатым. Тилль такие не употреблял. Слова-замены, в изобилии встречавшиеся в книжках, никак не годились.
Любил?
Да о какой любви идет речь! Она же старая.
Спал вместе? Занимался сексом?
Тилль поморщился. Все у взрослых как-то на вранье замешано… Мальчишечий мир честнее, хоть и более жесток.
Когда дыхание успокоилось, Тилль услышал в саду голоса. Майин и еще чей-то. Подслушивать он не стал, достоинство не позволяло.
Мало ли, чем они там занимаются?
— Госпожа Утан, это я, — громко сообщил он.
— А, головастик! — обрадовалась асури. — Ну, входи, не топчись там.
Тилль воробьем юркнул под заросли вьюнка. Опасения (и надежды) его не оправдались. Майя сидела на камне в позе русалочки, подставив лицо вечернему солнцу. Внизу к камню привалился худой небритый человек в хаки. На коленях его лежал автомат.
«Не надо бояться человека с бластером», — всплыли в памяти слова классика. Тилль насупился: небритого он испугался бы даже безоружного. Человек с такими глазами и загрызть может.
Ну, почему, почему, почему он ни о чем, кроме своих страхов, думать не может?!
— Раймон, знакомься, — сказала Майя, — это кадет Брикк. Очень пылкий юноша. И отважный… будет когда-нибудь. Наверное.
Небритый пробурчал нечто непонятное и вновь погрузился в нирвану.
— Что, головастик, — продолжала Майя, — сделал, что я просила?
— Да, — чуть помедлив, отвечал Тилль. Он хоть убей не помнил, о чем спрашивала Майя, знал только, что все выполнил.
— Хорошо.
— Хорошо. День сегодня тяжелый, головастик… Ты уж не обмани меня, ладно?
Тилль почувствовал себя мышью в холодильнике. Холодно и страшно, а кругом столько соблазнов!
Чтобы избавиться от чувства беспомощности, он перешел в атаку:
— А вы свои обязательства выполнять будете? Соглашения, между прочим… это… обоюдности требуют.
Небритый с интересом посмотрел на Тилля:
— Складно излагаешь. И на что вы договаривались?
— Мальчик трус, — хихикнула титанида (щеки Тилля вспыхнули). — Я обещала научить его храбрости.
— Так учи. Всегда пол-зно.
— Ну, храбрость храбрости рознь.
Майя повернулась к Тиллю. Увидь ее Алексей Семенович, сразу понял бы, что асури надела западное лицо. Но Тилль в таких тонкостях не разбирался.
— Хочешь, — сказала она, — сделаю детенышей, укравших твою удачу, еще большими трусами, чем ты? От тебя ничего не потребуется. Одно слово — и они оцепенеют от ужаса. Ты сотворишь с ними все, что захочешь. Заберешь амулет, унизишь, вырвешь и съешь печень…
— Печень… — с сомнением протянул Тилль. — А что я потом буду делать?
— Ты двурук, детеныш. Сам подумай: когда о тебе пойдет слава бойца, кто в ней усомнится? Рано или поздно ты сам поверишь в это. И станешь храбрецом.
Тилль облизал пересохшие губы.
— Нет. Это заемная слава. Мне такая не нужна.
— Тогда я научу тебя взгляду паука. Никто не сможет смотреть тебе в глаза. Хочешь этого?
— А друзья? Их я тоже буду… так?
— У сильного друзей не бывает.
— Тогда нет. — Сказав это, Тилль почувствовал странное облегчение. Словно зашатался молочный зуб-надоеда, грозя вывалиться. — А если с девушкой? Что, она от меня шарахаться будет?!
— Упрямец… Счастья своего не понимаешь… Ладно, тогда принеси мне старую шкуру бородава. Он сбросил ее во время линьки и теперь сидит на ней безвылазно. Я заверну тебя в нее, и от запаха бородава ты обретешь невиданную свирепость.
— Н-но…
— Парень, — вмешался Насундук. — Бери, что д-ют. А то я слушаю, слушаю, а бизнес-планы все хреновей.
— Учти головастик: второй раз предлагать не буду. Бабочка никогда не возвращается по своим следам.