Осень патриарха

Да, он искал его, он приказывал
привести его даже с применением силы, услыхав рассказы мореплавателей, будто
бы, картографируя неисчислимые острова соседних морей и давая им вместо имен
конквистадоров имена королей и святых, они видели его, отыскивающего в науке
туземцев, единственное, что его интересовало, а именно — средство против
облысения. Мы уже потеряли надежду встретить его снова, пока сам президент
из своего лимузина не узнал его, переодетого в коричневую рясу
монаха-францисканца с трещоткой кающегося грешника, гремящего ею в толпе
воскресного рынка, монаха, опустившегося до того, что мы никак не могли
поверить, что это он, тот самый, которого мы видели в зале приемов, в
красном камзоле, с золотыми шпорами, видели ступающим на берег военным шагом
победителя; однако когда последовал приказ посадить его в лимузин, его, мой
генерал, и след простыл — точно его земля поглотила; утверждали, что он
стал мусульманином, что он умер от пелагры в Сенегале и был похоронен в трех
могилах одновременно, в трех разных городах мира, хотя на самом деле он
вообще не был похоронен, ибо земля его не принимала ни в одну из могил и до
конца света он должен был странствовать от могилы к могиле, — такая ему
выпала кара Господня за кривые дороги всех его начинаний, потому что этот
человек был мошенником, мой генерал, более презренным, чем презренный
металл; однако генерал никогда в это не верил и все ждал, что его кумир
вернется, жил этим ожиданием даже на исходе своей глубокой старости, в ту
пору, когда министр здравоохранения пинцетом выдергивал впившихся в его кожу
коровьих клещей; при этом он уверял министра, что это никакие не клещи, а
признаки возвращения моря, уверял столь логично и убежденно, что министр
думал про себя: «Он вовсе не такой глухой, каким притворяется на людях, и не
такой наивный, каким прикидывается на щекотливых для себя приемах». Но он
был бесконечно стар, всестороннее обследование показало, что у него
стеклянные артерии, что в почках у него полно песка, как будто он наглотался
его на пляже, что сердце у него растрескалось из-за отсутствия любви, так
что старый врач, пользуясь давними приятельскими отношениями, сказал ему
напрямик: «Пора отдавать концы, мой генерал! Во всяком случае, самое время
подумать, кому вы отдадите бразды правления. Нельзя же покидать нас сиротами
на произвол судьбы!» Но он удивленно спросил: «Откуда вы взяли, что я
собираюсь умирать, мой дорогой доктор? Что за фигня? Пусть умирают другие,
мне не к спеху. — И кончил шутливо: — Позавчера вечером я видел самого
себя по телевизору и нашел, что выгляжу лучше, чем когда-либо. Просто бык
для корриды!» И захохотал, потому что вспомнил, как, клюя носом, с мокрым
полотенцем на голове, сидел в тот вечер перед немым телевизором — звук он
не включал в эти свои последние одинокие вечера — и смотрел на себя самого,
дивясь своей решительной манере поведения (и впрямь бык на арене!), своему
молодецкому обхождению с очаровательной посланницей Франции, или, может,
Турции, или Швеции, — фиг их разберет, все они были для него на одно лицо,
да к тому же с той поры, как были сняты эти кадры, прошло столько времени,
что он не мог вспомнить, действительно он ли это среди очаровательных дам,
он ли это в приличествующем вечернему приему мундире, с нетронутым бокалом
шампанского в руке на торжестве то ли в честь двенадцатого августа,
очередной годовщины прихода к власти, то ли в честь победы четырнадцатого
января, то ли в честь дня рождения тринадцатого марта, — черт их знает, все
эти даты! За годы его режима их образовалось столько, что он в них
совершенно запутался, не помнил, какая из них к чему, и нисколько не
помогали разобраться в этом нагромождении исторических дат те свернутые в
трубочку бумажки, которые он когда-то аккуратно засовывал в разные щели,
простодушно уповая на то, что со временем эти бумажки помогут ему все
вспомнить; полагаясь на эти бумажки, он все забыл и, случайно находя их в
разных местах, ничего не понимал; так, в одном из тайников для меда он
обнаружил одну из бумажек и прочитал на ней по складам: «Седь-мо-го ап-ре-ля
день рож-де-ни-я док-то-ра Мар-ко-са-де-Ле-она на-до от-пра-вить е-му в
по-да-рок нес-коль-ко я-гу-а-ров»; почерк был, несомненно, его, но он
совершенно не представлял себе, о ком идет речь, кто такой этот доктор
Мар-кос, и подумал, что нет для человека наказания более унизительного и в
то же время более справедливого, чем измена собственной сущности, одряхление
собственного тела и памяти; он понял это задолго до незапамятных времен Хосе
Игнасио Саенса де ла Барра, когда на одном из многолюдных приемов увидел
вдруг, что не знает почти никого, не помнит, кто есть кто, — он, который
когда-то удерживал в памяти имена и фамилии жителей многих и многих селений
в различных районах своего необъятного царства скорби и всех знал в лицо! И
вот он дошел до того, что, увидев из оконца кареты какого-то парнишку,
показавшегося ему знакомым, никак не мог вспомнить, что это за парнишка,
испугался своей беспамятности и приказал охране схватить парнишку: «Пусть
посидит, пока я не вспомню, откуда я его знаю».