То был самый разрушительный циклон из всех
циклонов, разметавших некогда на отдельные острова единое карибское царство,
таинственная катастрофа, чье приближение учуял своим первобытным инстинктом
он один из всех людей, учуял задолго до того, как переполошились собаки и
куры; для людей циклон налетел так внезапно, что в суматохе ему едва успели
подыскать женское имя; ошеломленные офицеры испуганно докладывали: «Это
конец, мой генерал! Вся страна летит в тартарары!» И тогда он приказал
плотно закрыть окна и двери, охране — привязаться на своих местах в
коридорах, приказал запереть коров и кур в помещениях первого этажа,
приколотить к своим местам все предметы, и вся страна, начиная от площади де
Армас и кончая самым отдаленным уголком этого притихшего в страхе царства
скорби, превратилась в корабль, намертво ставший на якорь перед ликом бури;
при первых же признаках паники было приказано стрелять, сперва два раза в
воздух, для предупреждения, а если это не поможет — в упор, насмерть;
однако ничто не устояло перед циклоном: бешено вращаясь, лопасти его ветра
одним страшным ударом разрезали бронированную сталь главных ворот, развалили
главный вход, коровы были подняты в воздух; он, ошеломленный этим ударом,
перестал соображать, что происходит, на него обрушился ревущий ливень, чьи
струи не падали с неба, а мчались горизонтально; с грохотом, как
вулканические бомбы, валились обломки балконов, шмякались о землю вырванные
ветром из морских подводных джунглей диковинные звери, но он думал не об
ужасающих масштабах катастрофы; в хаосе потопа он смаковал пряный привкус
злопамятства и злорадства: «Где ты проклятая мною Мануэла Санчес где ты черт
бы тебя подрал укрылась где ты спасаешься от стихии моей мести?» Когда же
бешенство циклона сменилось безмятежным штилем, из зала заседаний
государственного совета выплыл весельный ковчег, в котором сидел он вместе
со своими ближайшими помощниками, и поплыл по мутному вареву разрухи; ковчег
миновал каретный сарай и, лавируя среди верхушек пальм и макушек
искореженных фонарей площади де Армас, вошел в мертвые воды собора; и здесь,
в этих неподвижных водах, в этом пруду под соборным куполом, нашего генерала
на миг пронзила мысль, озарило, как вспышка, осознание того, что никогда он
не был и никогда не будет всемогущим в своей власти, что есть нечто
неподвластное ему, и эта мысль глубоко уязвила его, он чувствовал ее горечь,
пока ковчег тыкался в разные углы собора, то пропадая в густой темени, то
ловя отсветы витражей, то озаряясь отсветами изумрудов и золотой резьбы
алтаря; светились надгробные плиты похороненных заживо вице-королей,
надгробные плиты умерших от разочарования архиепископов, мерцал гранит
пустой усыпальницы Великого Адмирала, — гранит его саркофага с выбитым на
нем изображением трех каравелл, — эта усыпальница была построена на тот
случай, если Великий Адмирал пожелает, чтобы его кости покоились в нашей
стране; по каналу, который образовался за алтарем, вышли во внутренний
дворик собора; дворик этот был как светящийся аквариум, по его изразцовому
дну метались косяки морской рыбы мохарра, поедающей стебли затопленных
подсолнухов; затем ковчег направился в мрачную обитель затворничества, под
своды монастыря бискаек, и там те, кто сидел в ковчеге, увидели пустые
затопленные кельи, увидели тихий дрейф клавикордов посреди превратившегося в
бассейн музыкального зала, а в столовой, в толще неподвижной воды, они
увидели всех благочестивых дев, всех послушниц монастыря, утопших каждая на
своем месте за длинным обеденным столом; а когда ковчег через балконные
двери выплыл из монастыря бискаек, то все увидели, что там, где был город,
раскинулось под лазурным небом огромное озеро.
«Стало быть это всемирный
потоп разразившийся для того чтобы избавить меня от душевной муки имя
которой Мануэла Санчес черт подери что за варварские методы у Господа Бога
совсем не то что наши!» Он с удовлетворением разглядывал мутное озеро,
похоронившее под собой город, необозримое водное пространство, сплошь
покрытое дохлыми курами, мутное водное пространство, над которым возвышались
только купола собора, фонарь маяка, солнечные террасы каменных дворцов
вице-королевского квартала; в районе старого порта, где некогда шла торговля
рабами, виднелись разрозненные островки, на которых теснились кучки
спасшихся от циклона людей; недоверчиво смотрели эти люди на медленно
проплывающий мимо них ковчег, на то, как он, словно сквозь красно-бурые
водоросли Саргассова моря, пробирается через сплошную массу куриных тушек;
но вот люди разглядели, кто в этом ковчеге, выкрашенном в цвета
национального флага, увидели знакомые скорбные глаза, бескровные губы,
увидели, как знакомая рука задумчиво осеняет крестным знамением все, что
вокруг, дабы очистились небеса и светило солнце. «И он вернул жизнь
утонувшим курам и приказал водам опуститься, и они опустились!» В звоне
радостных колоколов, в шуме праздничного фейерверка, в гомоне толпы, которая
собралась на площади де Армас, чтобы торжественно отметить закладку первого
камня восстановления, чтобы восславить своими песнями того, кто обратил в
бегство дракона бури, кто-то взял его под руку и увлек к балкону: «Ведь
теперь народ особенно жаждет вашего вдохновляющего слова!» И, не сумев
вырваться, он очутился на балконе и услышал единодушный глас: «Да
здравствует настоящий мужчина», — и глас этот пробрал его до самого нутра,
как штормовой ветер, — с первых дней его режима ему было знакомо это
чувство беззащитности перед лицом целого города, и в голове у него молнией
сверкнула беспощадно ясная мысль, что он никогда не отваживался и не
отважится бестрепетно встать в полный рост перед бездной, имя которой —
народ; и мы, стоящие внизу, там, на площади де Армас, как всегда, увидели
нечто почти нереальное, увидели мимолетный образ осиянного ореолом старца в
белых полотняных одеждах; старец молча благословил всех с высоты балкона и
мгновенно исчез; но нам было достаточно и этого мимолетного видения: он —
там, на своем посту, он оберегает нас и денно и нощно, он всегда с нами; а
он, сидя в плетеном кресле-качалке под историческими тамариндами, что росли
в патио особняка на отшибе, сосредоточенно думал о чем-то с непочатым
стаканом лимонада в руке, пока его мать, Бендисьон Альварадо, провеивала
маис в миске из выдолбленной тыквы, — закрыв глаза, он слушал, как шуршат
зерна; в три часа пополудни, когда дрожит знойное марево, он все так же
продолжал сидеть в кресле-качалке, глядя на мать сквозь кисею жары, а
Бендисьон Альварадо хватала зазевавшуюся у нее под ногами дымчатую курицу,
зажимала ее под мышкой и почти нежно сворачивала ей голову, уговаривая при
этом своего сына, чтобы он сегодня не спешил уходить: «Ты себя в чахотку
вгонишь из-за того, что так много думаешь и почти ничего не ешь!» Она
умоляла его остаться до вечера, чтобы хорошенько поужинать, соблазняла его
курицей, которая трепыхалась у нее под мышкой в последних судорогах, и он
соглашался: «Ладно, мать, я остаюсь», — и оставался сидеть в
кресле-качалке, вдыхая нежный аромат кипящей в кастрюле курятины и прозревая
наши судьбы.