Осень патриарха

С чего бы это? Прямо из
себя выходит». Пошел слушок, распространился по всему дворцу, будто
президент срочно вызвал министра здравоохранения, что когда тот явился, то
застал президента за столом и увидел, что президент разглядывает свою правую
руку, лежащую на столе как разбухшая колода; говорили, что президент
приказал министру здравоохранения немедленно отрезать эту руку, чтобы она не
мешала президенту жить, не тянулась произвольно, куда ее не просят; но,
говорили, министр здравоохранения решительно отказался это делать, заявив,
что не сделает этого даже под угрозой расстрела: «Здесь вопрос
справедливости, мой генерал, я не стану делать ампутацию, потому что весь я
не стою одной вашей руки!» Сей слух и другие слухи о его состоянии повторяли
во всех закоулках и на всех перекрестках, слухи росли и ширились, пока он на
ферме самолично следил за распределением молока для казарм, глядя, как
занимается пепельное утро вторника Мануэлы Санчес, ибо отныне все и вся было
Мануэлой Санчес. Он велел выгнать из-под розовых кустов всех прокаженных,
чтобы ими не смердели розы, могущие осквернить запах розы Мануэлы Санчес, он
искал во дворце самые уединенные уголки, чтобы никто не слышал, как он поет:
«Я танцую с тобой первый вальс, королева, чтобы ты не забыла меня! Чтобы
знала, что смертью наказана будешь, если только забудешь!» С этой песней в
душе он погружался в болото спален своих наложниц, пытаясь как-то облегчить
свои страдания, и впервые за всю свою долгую жизнь никчемного любовника
перестал быть торопливым петухом, не спешил, как прежде, а наслаждался и
дарил наслаждение, подолгу, помногу, к удивлению женщин, которые счастливо
смеялись в темноте и жарко шептали: «Растрачиваете вы себя, мой генерал, в
ваши-то годы!» Но он слишком хорошо знал, что все это самообман, отсрочка
неизбежного, что неотвратимо приближается день, когда он отправится
вымаливать любовь Мануэлы Санчес, молить ее о любви ради всего святого,
отправится искать ее дворец в дебрях мусорной свалки ее варварского
королевства — в сердце Квартала Собачьих Драк. Он отправился туда в один из
самых знойных дней, в два часа пополудни, отправился в штатском, без охраны,
в обыкновенной машине, которая долго петляла по городу, погруженному в
летаргию сиесты, оставляя за собой вонь отработанных газов; он миновал
азиатское столпотворение торговых улочек и увидел великое море Мануэлы
Санчес своего краха, увидел одинокого вора на углу, увидел дряхлые трамваи,
идущие до самого ее дома, и приказал заменить их новенькими желтыми
трамваями с матовыми окнами и бархатным сиденьем для Мануэлы Санчес в
каждом; увидел голые пляжи, где она проводила свои воскресенья, и приказал
поставить там раздевалки и поднимать флаг погоды, чтобы по его цвету было
видно, можно ли нынче купаться, и приказал огородить металлической сеткой
персональный пляж Мануэлы Санчес; он увидел на берегу моря мраморные террасы
и задумчивые лужайки вилл, где жили четырнадцать обогатившихся благодаря ему
семейств, но особое внимание он обратил на виллу, которая стояла на отшибе,
— то была самая большая вилла, с вертящимися фонтанчиками, и он возжелал:
«Хочу, чтобы ты жила на этой вилле и ждала здесь меня!» И конечно же, вилла
тотчас была экспроприирована и отдана Мануэле Санчес; так переделывал он в
мечтах окружающий мир, грезил наяву, сидя на заднем сиденье автомобиля, пока
тот катился по берегу моря, но вот пропало дыхание морского бриза, кончился
собственно город, и в машину ворвался дьявольский шум Квартала Собачьих
Драк, в котором он очутился, и, не поверив своим глазам, увидел, что это
такое, в страхе восклицая про себя: «Мать моя, Бендисьон Альварадо, ты
только посмотри, куда я попал! Спаси меня!» Однако никто в этом бедламе не
узнавал его тоскливых глаз, его тонких губ, его пухлой руки, устало
положенной на грудь, никто не обращал внимания на гугнивый голос древнего
старикана в белом льняном костюме и простой кепке, никому не было дела до
этого ветхого прадедушки, который, высунув голову из окна машины,
расспрашивал: «Где здесь живет Мануэла Санчес моего позора, королева нищих,
сеньора с розой в руке?» Он расспрашивал, где она живет, а сам в смятении
думал: «Как ты можешь здесь жить где ты можешь здесь жить здесь где сплелись
в один чудовищный клубок свирепо рычащие псы с окровавленными клыками и
налитыми кровью сатанинскими глазами здесь в этой пучине кошмара где
загрызенные до полусмерти кобели поджав хвосты воют и зализывают раны
посреди зловонных луж как уловить твое сладостное дыхание орхидеи в этом
реве пьяниц которых пинками вышвыривают из кабаков как мать твою перемать
как пытка моей жизни как найти тебя в нескончаемом вихре марангуанго и
бурунданго гордолобо и манта-де-бандера в толчее харчевен с этой ужасной
колбасой такой дрянной что от соседства с нею валяясь среди довесков и
монетка становится черной как черт подери найти тебя в этом бредовом раю
Черного Адама и Хуансито Трукупея как отыскать твой дом в этом
столпотворении трущобных зданий с желтыми покрытыми трещинами стенами с
темно-лиловыми как ряса епископа фризами с попугайски зелеными стеклами окон
и голубыми рамами как отыскать твой дом где роза в твоей руке раскрыта
подобно розовой раковине который час показывают твои часы в эти минуты в
этом аду где недостойный сброд не признает моих установлений что сейчас три
пополудни а не восемь вчерашнего вечера хотя в таком аду можно и спутать
день с вечером как узнать тебя среди этих женщин которые посреди пустых
комнат покачиваются в гамаках обмахиваясь подолом чтобы хоть немного
остудить пылающее межножье.