.. В ней не
было ни малейшего понимания исторического момента, ни малейшего
политического чутья, что особенно явственно проявилось на банкете в честь
высадки американской морской пехоты, которой командовал адмирал Хиггинс; на
этом банкете, впервые увидев своего сына в парадной форме, с золотыми
регалиями на груди, в шелковых перчатках (он с тех пор не снимал их до конца
жизни), Бендисьон Альварадо не могла скрыть охватившей ее материнской
гордости и воскликнула при всем дипломатическом корпусе: «Если б я только
знала, что мой сын станет президентом республики, я бы выучила его грамоте,
сеньоры!» Это было ужасно, она опозорила президента и была изгнана из дворца
в особняк на отшибе, в одиннадцатикомнатный дом, который ее сын выиграл в
кости в ту знаменательную ночь, когда одержавшие победу вожди сторонников
Федерации разыграли за игорным столом фешенебельные дома своих противников
— беглых консерваторов. Но Бендисьон Альварадо не нравилась в этом доме
лепнина имперских времен: «Из-за нее мне кажется, что я жена Папы Римского,
сеньор», — и она стала жить не в господских покоях, а в комнатах для
прислуги, в окружении шести преданных ей босоногих служанок, проводя большую
часть времени в самой отдаленной и прохладной комнате, куда перетащила свою
швейную машину и птичьи клетки; жара никогда не проникала в эту полутемную,
как чулан, комнату, здесь меньше донимали вечерние москиты, и Бендисьон
Альварадо спокойно занималась здесь своим шитьем при неярком свете, падающем
в окно из тихого патио, раскрашивала акварельными красками серых пичуг,
каждая из которых должна была превратиться в иволгу, дышала здоровым
воздухом тамариндов и, пока куры разгуливали по салонам, а солдаты дворцовой
охраны в пустующих покоях поджидали служанок, жаловалась: «Тяжко приходится
моему бедному сыну — морская пехота держит его в президентском дворце.
Матери рядом нет, нет у него заботливой жены. Кто же утешит его в полночь,
когда он просыпается от боли, от усталости из-за проклятой работы на посту
президента республики за паршивые триста песо в месяц! Бедный мальчик!» Она
знала, что говорит, ведь он навещал ее ежедневно в те часы, когда город
барахтался в душном болоте сиесты; он приносил любимые ее цукаты и отводил
душу, рассказывая о незавидной доле подставного лица морской пехоты, каковым
он являлся; он жаловался, что ему приходится фактически воровать эти цукаты,
как бы невзначай накрывая их на обеденном столе салфеткой, потому что эти
проклятые гринго учитывают в своих расходных книгах даже объедки от обеда; а
недавно, горько жаловался он, командир броненосца привел во дворец каких-то
то ли астрономов, то ли картографов, и те не соизволили с ним даже
поздороваться, молча измеряли помещение рулеткой, натягивая ее у него над
головой, подсчитывали что-то по-английски и покрикивали на него через
переводчика: «Отойди отсюда! Не засти свет! Стань здесь! Не мешай!» И он
отходил, отодвигался, отстранялся, чтобы не мешать, не застить свет, не
путаться под ногами, а они, измеряя все и вся, даже степень освещенности
каждого балкона, продолжали гонять его с места на место, так что он не знал,
куда ему деваться в собственном дворце.
«Но это еще не самое страшное,
мать!» Оказалось, что они вышвырнули на улицу двух его последних любовниц,
так как адмирал-гринго сказал, что эти рахитичные девки недостойны
президента. И такое у него теперь было безбабье, что мать замечала, как он,
делая вид, будто покидает ее дом, незаметно прошмыгивал в пустые покои и
гонялся там за какой-либо из служанок, и тогда Бендисьон Альварадо,
сочувствуя сыну, намеренно устраивала переполох среди своих птичек, чтобы
они хлопали крыльями и щебетали, чирикали, пищали во все горло, что должно
было заглушить постыдную возню в полутемных покоях, не дать соседям
услышать, как он уламывает служанку, а та угрожает сдавленным голосом:
«Оставьте меня, не то я пожалуюсь вашей матушке!» А матушка тем временем не
щадила свой пернатый народец, лишала его сиесты, тормошила и тормошила
несчастных пташек, чтобы они не умолкали, только бы никто не услышал, как
распаленно дышит ее сын, торопливый и слабосильный любовник, который даже не
раздевает женщину и не раздевается сам, а овладевает ею впопыхах, повизгивая
при этом, как щенок; овладевает, не чувствуя ответной страсти, и горькие
скупые слезы одиночества скатываются по его щекам, а куры, потревоженные его
возней со служанкой, с кудахтаньем разбредаются в разные стороны, вновь
забиваются в прохладные уголки, а жара такая, что воздух кажется
расплавленным стеклом. «Бедный мальчик, что за любовь при такой безбожной
августовской жаре в три часа пополудни!» Он был беден и не принадлежал даже
самому себе до тех пор, пока иноземный десант не покинул страну, а покинул
он ее задолго до окончания договорных сроков, потому что в стране
разразилась чума. Напуганные чумой, десантники разобрали по дощечкам и
уложили в контейнеры свои офицерские коттеджи, содрали с земли свои
синтетические голубые лужайки, свернув их в рулоны, словно ковры, свернули
свои клеенчатые цистерны для дистиллированной воды, которую им присылали из
дому, чтобы избавить от употребления гнилостной воды наших рек, разрушили
белые здания своих госпиталей, взорвали казармы, чтобы никто не узнал, как
они были построены; был оставлен в целости только старый броненосец, на
палубе которого в июньские ночи появлялся жуткий призрак адмирала, — только
этот броненосец у пристани остался после морских пехотинцев, все остальное
они увезли на своих воздушных поездах, увезли все свои райские переносные
удобства и приспособления, предназначенные для ведения портативных войн, но
прежде, чем они все это увезли, они оказали главе государства
приличествующие в таких случаях почести, наградили его медалью в знак
добрососедских отношений, а затем гаркнули во всю глотку так, что весь мир
услышал: «Все! Оставайся один в этом грязном борделе! Посмотрим, как ты
справишься без нас!» И ушли.